вновь и опять молить Господа о спасении судна и путников, одержимых
бешеным морем.
начало валять с борта на борт, Алексий не чаял особой беды. Молясь,
наставляя робких, он подавал достойный пастыря пример мужества своей
сухопутной дружине. Но кончился, смерк, провалившись в волны, день,
протяжно и жутко выла ночь, накатывая во тьме невидимые и потому особенно
страшные валы. К утру открылась течь, и грек-навклир ждал хоть какой
затишки, чтоб подвести парус под брюхо корабля. Но валы громоздились за
валами, и ничего неможно было вершить с громоздкою и неповоротливою
византийской посудиной в этом безумии моря. К третьему дню судно уже
перестало бороться с ветром и, потеряв оснастку, полузатопленное, только
тупо вздрагивало от каждого удара и, казалось, ждало лишь какого-то
предельного, окончательного толчка, чтобы пойти ко дну. И уже оробели
самые дерзкие мореходы, и сам Алексий, ослабнув ежели не духом, то плотью,
начинал ждать рокового конца.
мореходству с детства. За свою недолгую, но бурную жизнь он побывал на
Белом море, боролся с бурею на страховитом Онего, и ему одному не в
диковину было бушевание водных стихий. Подобрав николико дружины из
русичей, кто бывал на море или не устрашил нынешней беды, он поставил
одних вычерпывать воду, других к рулю и снастям и совместно с ободрившимся
греческим кормщиком вот уже сутки ежели не вел, то держал судно на плаву.
Но и он начинал сдавать и все мрачнее взглядывал на желто-сизый окоем, не
ведая, чего желать больше: знатья берегов (о которые их очень может
разбить так, что и никоторый не выберется!) или неведомой пустыни вод, в
коей их сможет уже вскоре, переполнив водою, схоронить навеки?
чередою, но сколь жалкими казались эти скудные плевки откачиваемой воды
перед стеклянною пенистою массою, поминутно заливавшей палубу! В минуты
облегчения в глазах у него начинало двоить. Сон наваливал неодолимо. Надо
было спуститься в нутро корабля. Наконец греческий навклир, усмотревши
истому русича, прокричал ему на ухо: <Гряди спать, справлюсь!> И Станята с
освобождающим облегчением, на ходу теряя сознание, сполз в чрево корабля,
сунулся в угол, в какие-то тела и тряпки, и унырнул в мертвый, тяжкий сон,
причудливо изломанный нелепыми видениями каких-то рогатых и многоруких
рыб, студенистых осьминогов и змей, словно бы охватывающих корабль и
щупальцами заползающих в трюмы.
встал дыбом. Полетели в кучу, сваливаясь друг на друга, очумелые путники.
Вопли и стоны наполнили тесный трюм. Единая свеча опрокинулась и погасла.
оконницею и столом и понял, когда тугим потоком хлынула в дверную щель
вода, что гибнет, что тонет и жизни осталось - на краткое моление Господу.
тишина. И в грохоте бури, в шуме вод, в диких воплях спутников снизу, из
трюма, он опустился на колени и ясным шепотом начал молить Господа и
пречистую его Матерь сперва о доме Калиты, об укреплении духа молодого
князя Ивана, потом о боярах - да утишат которы и нелюбие, потом о всех
людях московских и, подумав, о всей Руси, ибо ежели и Москва пропадет, то
- да не пропадет родная земля языка русского!
волны вот-вот начнут вливать внутрь каморы, и тогда, чтобы умереть
пристойно, взял икону в руки, чая так и утонуть, не разжимая дланей.
слетевши со стены, ставшей ему на время полом, ударился теменем об угол
прибитого к полу ящика. Сознание замглилось, и показалось уже, что настал
конец. Видимо, на какие-то считанные мгновения Алексий и вовсе потерял
сознание.
наитию моряка, что происходит с судном, схватил, нашарив впотьмах, секиру
и, пробежав по месиву копошащихся и воющих тел, выскочил наверх. Греки во
главе с навклиром бестолково суетились, путаясь в снастях. Станька,
зарычав, вздел секиру и в несколько воистину страшных ударов обрушил,
перерубив, мачту в море. В этот-то миг судно и встало вновь на киль,
сбросив Алексия наземь.
четвереньки (подняться он не мог, кружилась голова) и, стоя так, отчаянно
глядя на икону Николая-угодника, которую он, и теряя сознание, не выпустил
из рук, чуя, что нет, не конец и пляска смерти, в коею он всосан хороводом
бури, будет кружиться еще и еще, воззвал к Господу, обещая, ежели приведет
ему и всем спастись, соорудить новый монастырь на Москве, ибо понял
обостренным смыслом, что никто не сможет - ни тверской ставленник Роман,
ни даже Дионисий Нижегородский - заменить его на посту митрополита
русского и, значит, не может, не имеет права он умереть, утонуть и тем
предать родную страну!
оглушив опять на несколько долгих мгновений, но он вновь встал, и даже
поднялся на ноги, и даже пополз, именно пополз, а не пошел, упрямо сцепив
зубы, туда, где катались, потерявшие облик человеческий, его спутники, те,
кто не воевал с морем, и добрался, дошел, достиг и начал подымать, и
совестить, и слать наверх, в помочь тем, упорным, и скоро, удивясь сам,
достиг, добился: стонущие фигуры, ободрясь или почуяв укоры совести,
полезли откачивать воду, а смертельно уставшие верные заваливались на их
место спать. И так прошел еще день - день бредового бдения, день между
жизнью и смертью.
его за плечи, приподнял с колен, прошая:
вставая в рост, поднял голову над настилом, не ведая, почему Станята
углядел конец водного ужаса. Все так же ревело море, неслись черные
мрачные валы, и так же тускло желтело на окоеме чужое зловещее небо. Но по
каким-то лишь одному Станяте внятным признакам - не то по измененному
звуку ветра, не то по обозначенной правильности в чередах волн, - и верно,
почуялся в неистовстве бури близкий надлом.
Алексия, уступив место сменщику. И лишь по знакомому прищуру воспаленных
глаз Алексий узнал, удивясь, боярина Семена Михалыча. Старик, коего он
чаял обрести в трюме, работал вровень с мужиками, и Алексий поклонил ему
истово, уважительно удивясь духовной силе шестидесятилетнего нарочитого
мужа. И старик боярин отозвался бледно, далекой улыбкою - мол, там, в иной
жизни, будем поминать днешнюю запредельную беду...
человек! Сколь бессилен пред волею стихий! На миг почуял Алексий почти
удивление тому, что Господь привечает и хранит столь малое и слабое
существо, коим является человек, и смешанный с удивлением ужас: на какой
же незримо тонкой нити висит все то, что замысливал он в Константинополе!
Воистину - в руце твоя предаю дух свой!
судно, все так же низко шли рваные пухлые тучи, не было видно берегов,
течь в трюме с каждым часом усиливалась, и до спасения - ежели они вообще
спасутся - было еще так далеко!
истопил баню, приготовил покои для митрополита, бояр и свиты, накормить
русичей постарался так, словно бы они не ели все два года, проведенных в
Константинополе.
и обложенная своею и татарскою зеленью. Рыбные для духовных и мясные для
светских блюда тесно покрывали столешню. Мясо сайгака и дрофы, обугленная
баранина, печеный лебедь в перьях, выгнувший шею на серебряной проволоке,
словно живой, - княжеской трапезе впору! - многоразличные каши, кисели и
пироги, квасы в квасниках и братинах, русский мед и греческое вино,
приплывшая с верховьев Волги моченая брусника (и при взгляде на нее у
Алексия радостно вспыхнули глаза) и яблоки рядом с греческими маслинами,
вяленою дыней из Бухары, инжиром и сушеным виноградом; дымилась огненная,
наперченная стерляжья уха, и захлопотанный, умученный ожиданием и страхами
ключник мог быть удоволен вполне при виде того, как оголодавшие за дорогу
русичи, едва выслушав молитву, дружно накинулись на трапезу.
победивших смерть, спутники Алексия сперва лишь молча въедались, хлебали,
жрали, уписывая за обе щеки отвычные блюда родины. Но вот уже миновала
уха, исчезли сайгак и дрофы, и разрушен лебедь, и от огромной севрюги
остались, почитай, голова да хвост, и решительно поубавились горы пирогов
на столе, и путники въедались уже в сладкие каши из желтого русского и
белого сарачинского пшена, сваренные на восточный лад с изюмом и
черносливом, уже хрустели медовыми заедками, уже, щурясь, отваливали от
стола, протягивая руку то за яблоком, то за грушей. И сам Алексий, отведав
ухи и севрюги, с удовольствием вкушал теперь бруснику, черпая ее
серебряной круглою ложечкой из берестяного, узорно выделанного туеска. И
уже начались, повелись, возникли и смех, и речи, и шутки, и рассказы.
Чуть-чуть хвастая перед местными, ордынскими русичами, громко сказывали
теперь на том конце стола, указывая перстом на виновника спасения, как
Станята под одним косым парусом на кое-как поставленной мачте довел
полузатопленный корабль почти до Херсонеса, как сушились прямо на берегу,
и как владыка Алексий, стоя на песке на коленях, читал благодарственную
молитву, и как дотягивали потом корабль до гавани, и кто что делал и
говорил в пору ту, и про самое страшное - четырехдневную гибельную бурю,
Шломо Вульф
Афанасьев Роман
Николаев Андрей
Лондон Джек
Чернецов Андрей
Шилова Юлия