негде. Тюрем в ту пору еще не существовало. Ежели простого ратника, смерда
или купца можно было всадить в погреб, в яму, запереть в амбар, то
знатного боярина или князя держали обыкновенно на чьем-нибудь дворе,
возлагая на хозяина охрану вельможного пленника. А там уж - кто как!
Обычно и за стол сажали с хозяевами вместе, и священника позволяли иметь
своего, и слуг давали для выезда. Хоть и были те слуги одновременно
охраною полоняника, стерегли его, чтоб не сбежал, а все же!
была отведена келья, выделен служка и двое холопов для обслуги. В Новгород
меж тем отправились послы, и завязалась долгая, почти на год растянувшаяся
пря, в конце которой Новгород уступил великому князю, принял московских
наместников на Городище и дал черный бор по волости. После чего Машков с
сыном были выпущены и вместе с освобожденной дружиною уехали к себе в
Новгород.
железа, затосковал. Не перед кем было спесивиться, и хоть не было ни
нужды, ни голода у боярина, но само лишение воли, а паче того - власти,
бессилие приказать, повелеть, невозможность содеять что-либо пригнетали
его. Василий Данилыч помногу молился, простаивая на коленях в красном углу
своей кельи. На божницу утвердил он среди прочих икон крохотный походный
образок Варлаамия Хутынского, возимый им с собою во все пути и походы, и
молился ему беспрестани: да смилует над ними главный заступник Новгорода
Великого, свободит из узилища!
служка, бояр вели в монастырскую трапезную. Ели тут под чтение молитв и
<житий святых отец>. Боярин устал от постной пищи, устал от бездельного
душного сидения. На улице была грязь, слякоть. Клещино озеро покрывалось
от ветра сизым налетом, словно выстуженное, и дальние холмы, скрывавшие
истоки волжской Нерли, казались голы и пустынны. Далекие соломенные кровли
тамошних деревень наводили тоску. В Переяславль, проездиться, боярина
пускали с сильною охраною и не вдруг. Каждый раз игумен посылал к
митрополичьему наместнику за разрешением и подолгу, порою по нескольку
дней, не давал ответа. Рукомой, божница, отхожее место на дворе за
кельями, две-три божественные книги, ведомые наизусть с детства (благо
читать учили по псалтири), - вот и все, доступное боярину, по слову коего
еще недавно тыщи народу творили дело свое: пахали, рубили, строили,
торговали, ходили в походы! Василий Данилыч хирел, замечал печати скорби и
злобы на лице сына, вздыхал, вновь молился, иногда писал челобитные
великому князю, не ведая даже, доходят они или нет.
не ему, новогородцу, жителю великого города, где были свои прославленные
святые угодники, где велись церковные споры, творилась высокая книжная
молвь, и зодчество, и письмо иконное, где иерархи сами сносились с
византийским патриаршим престолом, - не ему ревновать о каком-то
московском схимнике, прости Господи, почти что и мужике-лапотнике! Не
ему... Но недели слагались в месяцы, подступала и наступила зима, и боярин
окончательно затосковал. Тут-то и привиделось ему, что должен он,
обязательно должен повидать этого Сергия, перемолвить с ним и, быть может,
от того сыскать утешение в днешних обстоянии и скорби. Просил неотступно,
раз за разом умоляя игумена. Тот сперва лишь усмехался в ответ, но вот
единожды, видимо, получив весть от Алексия, нежданно согласился после
Рождества доставить его с сыном в Сергиеву пустынь.
отлагаемый срок и его с Иваном усадили в простые крестьянские розвальни
между двух дюжих служек с рогатинами в руках, и добрый косматый гнедой
конь понес их по дороге на Москву.
неприхотливого ночлега, ночью слышали волчий вой за околицей. Дорога на
Радонеж была наезжена, но от Радонежа свернули по узкой, едва промятой
дровнями и ногами паломников тропе. Высокие ели в зимнем серебре нависали
над самою дорогой, и казалось порою, что она вот-вот окончится, конь
вывезет на какую-нибудь поляну, где притулилась под снежною шапкою
одинокая копна сена, а дальше и вовсе не будет пути. Но дорога вилась, не
прерываясь, конь бежал, отфыркивая лед из ноздрей, а боярин, кутая в мех
долгого своего дорожного охабня нос и бороду, с любопытством поглядывал на
угрюмо-красивый, засыпанный снегом еловый бор, на волчьи, лосиные и
кабаньи следы, пересекающие дорогу, и ждал с разгорающимся любопытным
нетерпением, когда и чем это закончится.
провале вечернего, густеющего, с загорающимися по нему лампадами звезд
неба пустынь с церковью, словно висящей над обрывом горы, с грудою
монастырских островерхих кровель и рядами келий за невысокою скитской
оградой. Одиноко и звонко взлаял сторожевой пес, послушник, завидя
путников, ударил негромко в деревянное било, конь перешел с рыси на шаг, -
приехали!
внутрь - ободрить, поглядеть работу, подать совет. Иноки плели, резали,
готовили всякую потребную монастырю снасть, скали свечи, переписывали
книги или живописали иконные лики, повторяя старинные византийские и
суздальские образцы. Он как раз вступил в сени Симоновой хижины и
остоялся, слушая. Сказчика ему не похотелось прерывать. Шла речь о том,
како украшать книги, и Сергий ухватил конец изъяснения из Дионисия
Ареопагита:
так, дабы и при всей привязанности некиих к вещественному, тварному
показалось им непристойным и несообразным с истиною, что существа высшие и
божественные в самом деле подобны сим изображениям, заимствованным от
вещей низких!> - Речь шла, конечно, о книжных заставках и буквицах,
которые исстари и доднесь изображались в виде плетеных зверей, трав, птиц
и скоморохов.
поступившего в обитель книжного мастера). - Синий цвет - цвет неба,
живописует духовное созерцание, знаменуя мысленное, умопостигаемое в
изображениях. Зеленый знаменует весну и вечную жизнь; красный -
божественную силу огня и самого искупителя, яко являлся верным на горе
Фавор в сиянии нетварного света! Что же касаемо до зверообразных подобий
некиих, то - зри! - продолжал рассказчик, с шорохом перевертывая страницу
кожаной книги. - Птица - душа человеческая; древо жизни - древо мысленное,
знаменует райское житие или пребывание души в лоне церковном. Ежели птица
клюет плоды, то, значит, душа приобщает себя к познанию истины и
добродетели. Петух возвещает воскресение верных, а павлин и феникс -
бессмертие и паки воскресение души. Голубь - Дух Святой, кротость, любовь
духовная. Змий - мудрость, по слову Христа: <будьте мудры, яко змии, и
кротки, аки голуби>. Орел - птица царская, возносящая нас горе. Лев -
образ величия и силы. В образе грифона все сие совокуплено воедино и
наличествует в одном... Тако вот и смотри! Здесь знаменуются два рыбаря с
сетию, и один другому глаголет: <Потяни, корвин сын>, а другой
ответствует: <Сам еси таков!> Для невегласа сие токмо грубая пря мужицкая,
но для имеющего ум возвышен рыбари суть апостолы Петр и Андрей, а
прозванье намекает на тельца, жертву причастную, и <сам еси таков> к тому
сказано, что тот и другой принесут себя не в долгом времени в жертву,
скончав живот свой на кресте за истинную веру християнскую!
сказанному, и Сергий не почел пристойным разрушать божественную беседу,
вышел неслышно из сеней, тихо прикрывши дверь. Сухой щелчок колотушки
услышал он уже на дворе.
неспешно подошел. Какой-то дородный боярин, издрогший в пути, неловко
вылезал из саней. Другой, молодой, уже стоял, постукивая востроносыми
сапогами, разминая ноги. Знакомые переяславские иноки повестили, что
боярин - новогородский полоняник княжой, приехал поклониться ему, Сергию.
велел вызвать эконома и отвести прибывших в истопленную гостевую избу.
подбористый, широкий в плечах настоятель, отдав негромко наказы и
благословив прибывших, поворотил и пошел к своей келье, уже не
оборачиваясь.
богатые крестьяне, пришедшие в монастырь по обету пешком. Сергий явно не
делал особого различия между своими паломниками. Сопровождавшие боярина
иноки ушли в другую келью. Скоро молодой послушник принес припоздавшим
гостям чашу разведенного, сдобренного постным маслом толокна и хлеб,
поставил на стол кувшин с водою. Крестьянин, обозревши непростые наряды
Василия Данилыча с Иваном и подумав, достал из торбы сушеную рыбину,
предложил проголодавшимся боярам. Василий Данилыч, крякнув и зарозовев,
рыбу взял и неволею пригласил смерда с собою за стол. Ели вчетвером,
запивали водою, торопясь вовремя окончить трапезу: завтра всем четверым
предстояло причащаться, а полночь, когда становит неможно есть и пить, уже
близила.
лежал и думал, и понемногу глупая обида на Сергия, оказавшего ему столь
суровый прием, таяла в нем, проходила, заменяясь спокойствием от
окружавшей монастырь лесной потаенной тишины. Он еще выходил под звезды,
постоял, прислушиваясь к неживому морозному молчанию леса, - так одиноко и
тихо не было даже на Двине! - и заснул только под утро, всего часа на два,
а с первым ударом тяжелого монастырского била был уже на ногах.
железа, а потом уже исходил нутряной стонущий звон, замирающий в еще
дремотном, еще повитом ночною темнотою лесу. Но небо уже леденело высоко,
звезды меркли, и первые розовые полосы робко чертили небосклон. Монахи
Громыко Ольга
Сертаков Виталий
Контровский Владимир
Роллинс Джеймс
Андреев Николай
Каменистый Артем