Чтение 54–й страницы книги ~Mury Jerycha~

передать состояние внукам повстанца, оно вступило в силу, а Дирекция
государственных лесов уперлась, что не отдаст. Пришлось в министерство
сельского хозяйства посылать судебного исполнителя.

Это тоже возмутило Завишу. Яшча как-то приуныл.

- Роковые это поступки, - воспользовавшись моментом, сурово обвинял
Ельский. - Вроде бы и мелкие, но они о многом могут сказать, если попадут
на страницы книг. Эту историю с судебным исполнителем, с помощью которого
пришлось прижать к стене правительство, требуя вернуть собственность,
любой историк

вспомнит для характеристики типичных черт новой Речи Посполитой. Если
нельзя управлять без ошибок, то надо избегать по крайней мере таких,
которым время все шире раскрывает рот.

Обычный человек оправдывает свой поступок, видя, что его нельзя
похвалить- Власть имущий начинает хвалить, когда сообразит, что ему не
удается что-то оправдать.

- А мне эта история нравится, - Яшча поднял голову. - Вы хотели бы,
чтобы правительство руководствовалось евангельскими заповедями. Все бы
роздало. И умилило бы всех. Тоже мысль.

Он всячески подчеркивал, что говорит с силой. Ибо он высказывался за ее
нравственность.

- Вся страна-это единый организм, - сделал он вывод. - - Метафора
старая, но, кажется, не для вас. Вы страну делите. На сегодня и на
историю. И ей, истории, отдаете предпочтение.

Почему? Что она такое, и конце концов? Современность умерших.

По-вашему, они перетягивают живых. Понимаю. Умерших в древних нациях
всегда больше, чем живых. Но живые-это живые. Вы этого нс чувстнуегс?

Вместе с креслом он чуть отодвинулся назад. Щеки его покраснели. Глаза
заблестели. Он ненавидел старость вообще. Ту же неприязнь испытывал он и к
историческим деяте-иям, и к старым женщинам в собственной семье. Бесился,
когда ^ ему приходилось быть с ними галантным. По считаться с ними было
уже выше его сил. Особенно с тех пор, как он стал министром.

Яшча вещал:

- Управлять с мыслью о том, что работаешь ради прекрасной истории, - то
же самое, что работать с мыслью о прекрасной пенсии. Омерзительно! Вы сами
отбросите эту точку зрения, когда наберетесь сил. У Польши они есть.
Поэтому за ее репутацию нечего опасаться. Время сейчас тяжелое! Время
больших трудов и больших нужд. Кого волнуют приличия?

Он перевел дух.

- Управлять! Управлять! -Он повторял это слово, будто подбрасывал его в
воздух и ловил. - Порой так надо. Что делать.

Сегодня, - признался он, - я тоже не смогу по-другому. И если стану
премьером, тоже не буду.

Спросил:

- Загляните-ка, кстати, в свою историю, что такое управлять.

Ибо, по-моему, это всегда игра. Здесь правительство, там страна.

Всерьез играют. Как бы ее назвать, - задумался он. - Играют? Во что?

- В "что упало, то пропало", - подсказал Ельский.

- О, - обрадовался Яшча, но тут же снова посерьезнел, решив раз и
навсегда: - Так оно и должно быть.

Было поздно. Вся молодежь ушла. Штемлер убавил звук в радиоприемнике,
будучи уверен, что так он меньше портится.

Оглядывал столы, подоконники, полки, заставленные тарелочками,
измазанные сладостями. Как чирьи! - подумал он. Проклятье, выругался про
себя. Ему захотелось есть. Но при виде всего этого его тянуло на
что-нибудь солененькое и мясное. Тем временем госпожа Штемлер монотонно
упрашивала всех взять пирожное и торт. Она пыталась из этих объедков и
людей, которые еще не разошлись, составить как бы финал приема. Она
заглянула в гостиную. Против Яшчи, который что-то говорил, сидели Ельский
и Завиша, безмолвно его слушавшие. Тут ничего не изменилось за час.
Никогда разговор так не затягивается, подумала госпожа Штемлер, если людям
нечего сказать друг другу. Но она ошиблась. Они заразились ее усталостью.
Им хотелось еще слушать этого министра, он все крепче приковывал их к себе
словами, правда, довольно им чуждыми.

- Вы нас упрекаете, что мы плохо скроили Польшу, - обратился он к
Ельскому. - Но вы увидите, как прочно она будет сшита. Ее ничем не
разорвать. Я увеличил время, в котором она живет. У нас снова такая же
страна, какой она была при Казимеже Восстановителе'. Мы взяли ее каменной.
Оставим железной.

В доме Штемлеров только в гостиной, где был Яшча, раздавались громкие
голоса. Это притягивало сюда засидевшихся гостей.

Заглянул Болдажевсюай, жена снова морочила ему голову, требуя, чтобы он
рассказывал; бесплодный наблюдатель оставался как можно дольше, собирал
материал. Дрефчинская, секретарша Штемлера, на подобных вечерах ничего не
могла приобрести для себя, но, боясь что-нибудь потерять, через силу
держалась до самого конца. Черскому не жаль было ночи, поскольку при
Завише каждую ночь в Варшаве он посвящал выпивке. Барышни, хоть и не могли
дождаться, когда все уйдут, чтобы и им можно было тоже исчезнуть, внимали
каждому слову министра, дабы спустя несколько минут повторить сказанное им
в ресторане, в довершение всего пожалев своих недавних гостей, что их не
было, когда Яшча так чудно говорил.

Госпожа Штемлер валилась с ног от усталости, но тем не менее сложила
руки, словно молясь, только бы Яшча продолжал.

Она тоже хорошо понимала, ^ак много стоит подобное событие.

Приемы, как и войны, входят в историю всегда под каким-нибудь
названием. До сих пор сегодняшнему приему грозило, что его окрестит рука
Мотыча, обмотанная туалетной бумагой, но тут одним прыжком, в последний
момент вечер вот-вот достигнет высшей степени в иерархии, готовясь
получить имя, рожденное речью министра. Всем было достаточно самого факта.
Один только Ельский вслушивался в слова. Кстати, именно к нему Яшча
главным образом и обращался.

- Вы пришли ко мне с проблемой умерших, - мимоходом он хотел покончить
и с этим. - Я человек практичный. Ладно, я вам это устрою, тем более что
ваш покойник жив. Это мне в нем нравится. Обещаю, и больше на сей счет ни
слова.

Яшча встал. Госпожа Штемлер перепугалась. Нет! Голос его еще набрал
силы.

- А теперь мое последнее! Ваше, молодьк, время не настало.

Я знаю, что вы несете с собой. Те, кто придерживается правительственной
ориентации: хороший, четкий стиль, восхищение далекой Европой, крупные,
интеллектуальные расчеты, одни только самые изысканные вещи. Прошу пока
подождать! И те, кто с самого края, озлобленные на правительство, - тоже.
Не время еще на все наводить блеск, как вам бы хотелось, не время также и
переворачивать все вверх дном. Не время ни лоск наводить, ни идти на
ампутацию, не время и на комплименты, к которым вы столь расположены. Я
говорю-не время. Но и для путча, к которому стремятся такие, как Папара, -
тоже нет.

Каждый из вас тем не менее пригодится, но в нашей руке! Такой, как моя.

И он показал обе.

- Государству сейчас нужны только люди первого поколения после
переворота. Большого трудолюбия и выносливости. И уравновешенные! Люди
обычные, но крупных масштабов. Для господ необыкновенно культурных-слишком
рано, для господ путчистов-слишком поздно. Может, и в таких через какое-то
время возникнет потребность. Сегодня-нет! Сегодня-только такие, как мы.

Он приподнялся на цыпочках. И еще громче зазвучал его голос.

- Поэтому мы и есть! И хорошо, что есть! Не на мелочи смотреть надо. На
цифры! Вы прекрасно знаете, сколько домов у нас возводят каждый год,
сколько школ, сколько прокладывают дорог, сколько километров бетона на
границах, вглубь и вширь, сколько самых разнообразных машин, наземных и
воздушных, сколько миллиардов пуль. Я знаю.

Он закрыл глаза, словно хотел мысленно полюбоваться всем этим.

- Кое-кому из вас, - и в этом отношении он тоже хотел успокоить
слабонервных, - сиротливо без Пилсудского. Грустно, что не заменил его
никто, столь же гениальный. А зачем?

Гениальный человек-творит, после него обыкновенный человек повторяет.
Сейчас время повторений. Одно и то же надо делать, постоянно одно и то же.
Без конца-школы, дороги, танки. И опять-казармы, дороги, танки.

Он поднял руку. Казалось, он повторит это еще раз со всеми вместе, как
конферансье повторяет с публикой припев. Но ничего нс произошло.

- Мы, министры, почти все представляемся людям такими гордыми, - сказал
он. - Но если бы кто оказался над нами, то увидел бы, что головы наши
склонены. Мы знаем, что работа наша останется анонимной. Для
действительности она будет всем, для истории-ничем. Это наше дело! Народ
никогда этого не поймет. Особенно наш, и не стоит ему этого слишком часто
повторять-тем более сегодня. Ибо он еще не отведал тишины.

Несчастье докопало его, но, если речь идет о тишине, можно сказать, что
и счастье было для него нс лучше. И лишь мы как раз такое первое
правительство, правительство спокойствия.

Правительство неброское, оно-то нам и нужно, правительство без своего
ярко выраженного лица. Вот что! Умеренность, чувство долга, дисциплина
восторга не вызывают, так же, как и восторг не рождает прочности. Кто это
понимает!

Он взглянул на часы.

- Не дает мне покоя мысль о ваших страхах. Еженощно тысячи людей
терзаются. Зря! Мы на лучшей из возможных дорог. К работе для каждого, к
правам для всех, к законной гордости за свой народ. Скоро останется только
одно, чего надо бояться, - смерть. Этой мы не победим! Но, как и ее,
похоже, и нашу страну не победит никто. Так что вы, дамы и господа, можете
спать спокойно.

И он попросил свою машину.

Старуха Штемлер, бабка Бишеты и Боулы, весь этот вечер провела в их