Чтение 54–й страницы книги ~Твоя заря~

чуть согнувшись, стремительным широким шагом проходит мимо пастушочьей
ватаги, мы снова радостно слышим, как вечный его плащ, развеваясь, вблизи
нас крылом прошумит! Просто не верилось в эти минуты, что мог этот человек
где-то валяться в грязи у станционного буфета на перроне, ведь Терновщина
никогда но видела Художника в нетрезвом состоянии, а чтобы спьяну он
брался кого-нибудь рисовать, об этом не могло быть и речи. Исчез и вот
появляется вновь - нам почемуто приятно. Видно, по-настоящему любил он
нашу степь, пыль ее дорог, которая, по его словам, имела привкус давних
походов и воли.

А в общем, был он неразговорчивый, больше молчал.

Случалось, станет где-то в сторонке и наблюдает, как после дождя мы,
мальчуганы, охваченные восторгом, гоняем по лужам, по залитой дождевой
водой траве. Или во время жатвы иногда остановится на краю нивы и смотрит
исподлобья, как наши самые лучшие терновщанские косари - Ярош-отец и сыны
- косят рожь, и так легко, красиво ходят у них косы в руках -
действительно залюбуешься, а мать их выпрямится с перевяслом в руке, и во
взгляде ее тает усталость и счастье. А вечером Художник, беседуя с Андреем
Галактионовичем, вспомнив эту сценку, скажет: "Хорошие у вас косари, а
превыше всего - их мать... Считайте, богатый у меня сегодня день: видел
счастливого человека..."

На школьном крылечке обычно они сидят, чаевничают вдвоем - Андрей
Галактионович и его странствующий гость. Иногда к ним присоединяется еще и
Клим Подовой, что так искусно звонит в колокола, оглашая степь в день
воскресный или в какой-нибудь престольный праздник веселым своим
перезвоном, а всю зиму он, этот Клим, гремит, как сатана, ткацким
верстаком, аж хатенка его перекошенная вся содрогается - то мастер
колокольного звона предается иному занятию, полотна ткет из терновщанских
льнов и коноплей, и счастье кому-то ткет в виде рушников из тонкой
пряжи... Художник время от времени делал заказы Климу. Потребность или
прихоть то была у Художника, что ли, но никаких других полотен для своих
картин он не признавал, кроме Климовых, брал лишь полотна, сотканные его
руками. Почаевничать с Художником за столом у Андрея Галактионовича, о
многом потолковать - это было одним из заветных желаний Клима, такой
возможностью он всегда дорожил, потому что, кажется, только здесь его
принимали всерьез, без насмешек, чего не скажешь о других наших сельчанах.
Они всегда любили над Климом подшутить, скажем, порассуждать на досуге, в
каком восторге был приезжий архиерей от музыки терновщанских колоколов,
даже якобы обещал освятить Клима на самую высокую колокольню в мире (во
все это Клим верил чистосердечно),- Художник же никогда не позволял себе
подобных шуточек, помня, видимо, что перед ним человек, над чьей
доверчивостью потешаться грешно, едь Клим вернулся из австрийского плена
вроде блаженным.

Совершал там побеги, а его ловили, нещадно избивали и вот... Когда
звонарь рассказывал о своем пребывании в австрийских Альпах, то реальность
пережитого представала чаще всего в виде фантасмагорий, Клим утверждал,
что все у них там не так, как в Терповщипе, все по-иному:

- И луна в небе светит, и звездно, и в то же время дождь идет!..

Эта Климова фраза стала популярной среди терновщан, даже дети от души
смеялись, ведь кто жо поверит, что гдето могут быть такие чудеса:
одновременно лупа, и звезды, и дождичек идет!

А вот Художник, кажется, верил, а может, прикидывался, что принимает
все это за сущую правду. Лунно и звездно в природе, да еще и теплый дождик
с неба моросит, а почему бы и нет? Как и Художник, так и наш причудник
Клим, оба они в этом не видели каких-то особых противоречий, для них обоих
мир вообще был устроен на диво гармонично, они, казалось, не находили ни
малейших недостатков в природе - ни в животных, ни в насекомых или
растениях, которые окружали нас. С нами, детворой, Клим был неизменно
добрым, а вот парубки наши подчас до буйства доводили его своими
выдумками. Для забавы любили они дразнить звонаря жестокими шутками,
иногда по вечерам ставили у его окна дурацкие свои устройства, так
называемые гуркала-громыхала, и, раскручивая издали за веревку, пускали
свою адскую штуковину в ход. Разъяренный грохотом, Клим выскакивал из хаты
в одних подштанниках, преследуя по всем садкам озорников, которым как раз
и нравилось, чтобы за ними гонялись.

Не узнать было Клима в такие вечера: доведенный до исступления, он
готов был убить человека, а ведь от природы он был наделен даром
исключительной доброты, во время колядования этот бедняга одаривал нас как
никто щедро, он готов был со своей Химой отдать нам последнее, что только
было в его убогой хатенке. "Берите, ребятки, все, что на вас смотрит,- вы
же пели, как ангелочки!"

- Святая чета, - скажет, бывало, Андрей Галактионович, когда видит
Клима и Химу, что, взявшись, как дети, за руки, идут мимо школы воскресным
днем в степь послушать первого жаворонка.

Художник относился к Климу с подчеркнутым уважением, вполне серьезно
прислушивался к подчас наивным рассуждениям Клима о том, как он
воспринимает наш окружающий терновщанский мир. А ведь и в самом деле это
была редкость тогда, что человек не стремится к богатству, не соблазняется
роскошью, презирает тех хуторских жадюг, которые слепнут от желания набить
свои кладовые да закрома, хотя они и так уже трещат от зерна и от другой
всякой всячины. Клим со своей Химой жил крайне неприхотливо, ему была
присуща поистине апостольская скромность: в небе стайка колоколов, на
земле - убогая хатка, огородик на три луковки и куст сирени под окном -
неизвестно, сам ли посадил, или птица какая, пролетая, зернышко
обронила... "Главные мои владения там",- указывал он на колокола в небе.

И еще ткачеством подрабатывал. Клим охотно берет подряды ткать людям
полотна, целую зиму гремит в хате станом, аж мисник с посудой дребезжит, а
в праздник трудяга, отложив работу и нарядившись в белую сорочку, идет в
колокола звонить - для души.

Ну, а те его весенние хождения вместе с Химой в степь, "в гости к
жаворонкам", они почему-то особенно привлекали внимание Художника.

- Живая песня нежности - вот что такое эти ваши Хима да Клим,- делился
он, случалось, своими мыслями с Андреем Галактионовичем.- С причудинкой
оба - это так, но, заметьте, какая сила чувства единит их! Какие светлые у
них лица, когда он за руку ведет свою Химу л весеннюю степь, где им
принадлежит все: простор и марева полей, сияние и синь неба - все это для
них, для них!..

Любая травка, цветок дарит им радость бытия... Может, они лучше других
ощущают и совершенство мироздания...

Наслушавшись Художника и Андрея Галактионовича, у-же и мы, огольцы,
будто другими глазами смотрим на эту странную пару, которая раньше
казалась нам только смешной. Мы замечаем теперь, как и в самом деле дружно
они живут, иногда тихо поют в два голоса "1з-за гори св1т б{ленький", а
зимой, если на дворе слишком холодно, Клим ни за что не выпустит жену из
хаты, боясь, чтобы Хима не простудилась,- все заботы по хозяйству муж
берет на себя. Вот он, одевшись налегке, звеня колодезной цепью, будто
оковами, весело торопится с ведром в балку, к обмерзлому колодцу. Потом,
возвратясь с водой, чтобы не напустить холода в хату, Клим старательно
струшивает у порога хаты снег со своих громадных лычаков, сплетенных из
ткаческих отходов (обувь, о которой люди нынешние и понятия не имеют). И
все же, бедняга, но уберег свою Химу:

ранней весной случилась простуда, и в несколько недель Химы не стало.
Тяжко осиротел Клим. Отрастил усы, страшно исхудал, стал похож на
Дон-Кихота. Остались ему теперь лишь колокола да память о Химе. Со
временем и его самого переживет торновщанская молва о силе их любви.

Вспомним и мы в дальней дорого, как звонарь брал свою захворавшую Химу
на руки и выносил в теплые весенние дни из хаты на солнышко, и когда
переступал порог, она ласково спрашивала его:

- Тебе, Климчик, не тяжело?

- Ты как пушинка,- отвечал ей и нос на топчанчик, специально для нее
сделанный у куста сирени, благоухающего роскошными гроздьями цветов.

Клим знал, что жена любит цветущую сирень, и даже верил, что эти
благоухающие гроздья могут облегчить Химипу участь. Устроит бережно Химу
на топчанчик и сам присядет возле нее.

- Вот тебе, Химочка, сирень... А вон тебе солнышко! - и кивнет в
весеннее небо.- Прогреет тебя, хворость выгонит, только ж ты
выздоравливай. Не оставляй меня одного.

А как ее не стало, долго никому словом не отзывался наш осиротелый
звонарь, лишь навестившему его Художнику доверил свое горе и ему же
открылся давно выношенной мыслью о том, что мертвых людей не бывает...

- Самый плохой человек и тот живет... Живет где-то там,- и показывал в
землю.- Под нами живет. Будто в шахтах. Глубоко, глубоко. Где рогатые. Где
судилище...

А праведники, те - вон там, в заоблачных высях... Звезды - то их
глаза!.. И Химины - как только ночь - оттуда па меня смотрят...

Другой бы в душе усмехнулся на это, но Художник к таким странным
признаниям относился серьезно, во всяком случае, ничем не выдавал, что
подвергает сомнениям те Климовы шахты-судилища и райские его небеса.

Зато и Клим Подовой был, пожалуй, единственным после Андрея
Галактиононича, кто до конца и без колебаний верил, что рано или поздно, а
друг его, этот неутомимый искатель вечных красок, достигнет цели, из
какойнибудь травки-былинки добудет-таки тот свой редчайший энкаустик или
как там его? Клим был уверен, что Художник и сейчас владеет могучими
силами волшебства и тайнописи, что способен он своей кистью черпнуть
нужный ему цвет прямо от лазури неба и от пламенеющей над нашими глинищами
утренней зари! Вот так изловчится, черпнет кончиком кисти и, прицелясь,
положит свежую рдеющую краску на плотное серое Климове полотно...

Уверенность Клима в таинственных возможностях Художника усиливалась еще
и тем, что, принявшись рисовать портрет Надьки Винниковной, делал он это
именно в часы колдовские, предрассветные, когда неожиданно из сумрака,
прямо из ночи встает заря, охватывая полнеба сполохами-отблесками, которые