просто не выжить. Со всех сторон из карманных радиоприемников - самого
бесчеловечного изобретения цивилизации - визжала и кривлялась музыка, и
невозможно было представить, что ее сочиняют и исполняют все-таки люди,
а не обезьяны. Почему никто, кроме него, не нуждается в уединении, что
их заставляет сползаться в кучки? Зачем им отдельные квартиры к двухты-
сячному году? почему бы им не жить на площади? Развалились бы повольгот-
нее, обставились приемниками, телевизорами - тут Пугачева, там Леонтьев,
сям Гребенщиков, Штирлиц, Кобзон, Сидорзон - раздали бы колоду карт на
сто тысяч персон и упивались бы раскинувшиеся дураки дураком подкидным,
а попутно рассыпали бы домино еще тысяч на сто, чтобы от грома перемеши-
ваемых костяшек обитатели Юпитера в ужасе вскакивали с постелей. А зад-
ней ногой ухватить эскимо, бумажку запихать в мраморную гальку или нак-
леить на стену - и ну облизывать, подсасывать, чмокать, чавкать, а от
удовольствия лыбиться, скалиться, ржать, гоготать, чтобы, не дай бог,
кто-нибудь не услышал, как нарастает рокот гальки, а потом бухает в бе-
рег волна, не увидел пронзительной синевы неба над изломами гор, зеленой
прозрачности волн Клода Моне и Константина Коровина, чьими бессмертными
глазами мы смотрим... но нет, глаза его были затянуты мизантропией, и,
испытывая муки Тантала от такой близкой и недоступной красоты, он всюду
видел прежде всего следы человеческого свинства - окурки, плевки, про-
масленную бумагу, жгуты мазута...
Еще совсем недавно его умиляло, как мамаши пасут своих детенышей: не ка-
пай на майку, вылезь из воды, а то простудишься, ешь, а то животик будет
болеть, не ешь, а то животик будет болеть, - но теперь с содроганием
стыда он чувствовал, что ему отвратительны и дети: бессмысленный визг,
беготня, песок, летящий с их пяток прямо в глаза, и никак не удавалось
разглядеть в них бессмертное корневище, ему словно кто-то твердил в уши:
такие же будут животные, как их папаши с мамашами, такие же, такие же...
Стоило ли ради этого слезать с дерева!
вижно смотреть перед собой, как три питона. Иногда девочка бралась за
книгу, и тогда кто-нибудь из родителей предостерегал: "Не читай, отдох-
ни". Хотя сам был человеком культурным: увидев у Шурки "Воскресение"
Толстого, объяснил дочери: "Толстой такой писатель. Умер давно". Оживали
они, только когда речь заходила о последней святыне - о кишках (царство
божие внутри них), а также о том, что здесь все лежат друг у друга на
голове, а рядом, в привилегированных "домотдыхах" - за корректными огра-
дами - от человека до человека по двадцать метров (Сабурова столь откро-
венное хапанье, подобное краже, разбою, никогда не могло возмутить до
глубины души, потому что не было связано с искажением истины), и, конеч-
но, о жратве ("по восемьдесят копеек брала, по два рубля брала, по рубль
двадцать брала..."), о преступлениях общепита (а что Сабурову мог сде-
лать общепит? Обокрасть - так не до полной же нищеты, отравить - так не
насмерть же, а если и насмерть, что само по себе было бы неплохо, то и
отравители дешевле, как выговором, не отделаются).
мертным, чем смертным, больше порядком, чем бренной жратвой: у входа по-
сетителей встречала мощная надпись: "Пребывание в раздетом виде строго
запрещено!" - а уж и духота стояла там, внутри, где всякий мог прочесть
более скромную надпись: "Музыкальное сопровождение утверждено в райис-
полкоме". Стоило ли замечать, что отобедавшие посетители в срочном по-
рядке разбегаются по сортирам, устремляясь на пронзительный запах хлор-
ки, как самцы оленей на запах течки, - кое-кто провел в этих облегчи-
тельных заведениях не менее половины отпуска, страдая, кажется, не
только расстройством кишечника, но и расстройством координации (Сабуров,
которому тоже случалось скоротать там часок-другой, поражался, сколь вы-
соко опрысканы стены коричневой жижей всех колеров - словно не обошлось
без мощного пульверизатора), - а персонал столовой разъежается по домам
на "жигулях" (площадка у задней двери похожа на автостоянку), да и в те-
чение дня главным образом скрывается где-то в загадочных недрах своего
помещения, огражденных плакатом "Отличный отдых и уют за честный благо-
родный труд", пока очередь дорастает до какой-то, вероятно, тоже утверж-
денной в райисполкоме длины в четверть, примерно, морской мили (все под-
зуживают друг друга: "Надо покричать, прошлый раз покричали - они сразу
вышли!").
ред лицом своих угнетателей - низших жрецов государственной Церкви? Гры-
зутся, заранее захватывают стулья на полчаса, не смущаясь тем, что их
товарищам по унижению некуда приткнуться со своими щами и диетической
котлетой с душком. (Зато стоит кому-нибудь появиться на пляже с собакой
- почему не со свиньей? -ни один не пройдет мимо, чтобы не посюсюкать:
что значит, не соперники нам животные, а главное - в мнениях с нами не
расходятся!)
бормотал: "Крысятничество", тут же, впрочем, спохватываясь и переходя на
что-то толстовско-благостное.
ния, а с веселым азартом: "блага" нужно не создавать, а перехватывать у
соседей, которые воспринимались уже как безличные явления природы.
щенных в частном секторе, в одном подворье с ним, Сабуров убедился, что
так называемые "хорошие", то есть вполне подобные своим родителям дети,
как на подбор оказались у буржуев, не интересовавшихся мнениями ос-
тального человечества.
щих и одновременно следовать твоим принципам, которые окружающими прези-
раются... Учись: семейство из четырех немолодых людей двенадцати, шест-
надцати и сорока двух лет от роду - вон в каком морально-политическом
единстве они изучают меню, по очереди зачитывают его вслух от кильки до
компота, а потом с полным взаимоуважением полчаса обсуждают преимущества
и недостатки каждого нехитрого блюда. Что, больше они тебе нравятся, чем
неврастеник Аркаша и архаровец Шурка, в котором сидит сто человек, и де-
вяносто девять из них - преступники всех сортов, но один, может быть, и
святой?"
его папы - благороднейшие люди, а тупицы-сидоровы остались где-то там)
снискал среди сослуживцев и особенно сослуживиц Сабурова гораздо большую
симпатию, нежели он сам, так что почти каждый считал своей обязанностью
указать Шурке: "Тебе еще рано читать Толстого", потому что для них самих
читать Льва Николаевича было все еще рано и в предпенсионном возрасте.
ворья, осторожно толпясь у еле сикающих моечных средств, смущаясь обна-
жать перед коллегами бытовую изнанку своей жизни, один только Шурка
серьезно вслушивался в болботание никогда не отключавшейся хозяйской ра-
диоточки (бесплатно же!) и делал обеспокоенный запрос по поводу ка-
кой-нибудь экономической дискуссии: "Папа, он правильно говорит?". Над
ним все посмеивались, давно отыскав несомненность в безразличии: "А,
болтают только..." Им словно было известно какое-то гораздо более
действенное средство выяснения и распространения истины, чем человечес-
кая речь. Хотя... Нынче ложь сменилась пошлостью.
но бы костлявыми кулаками драчунов, Шурка тоже всю немедленно обежал и
обнюхал, как щенок. "Круто! Как в латиноамериканских трущобах!" - восхи-
тился он, убедившись, что хибара сколочена из ящикотары и распрямленных
консервных банок, и долго отыскивал в них следы их происхождения - кото-
рая из-под тушенки, а которая из-под баклажанной икры. Правда, на живо-
пись в интерьере - репродукции из каких-то древних "Огоньков" - он
только глянул и приговорил навеки: "Фуфло. Соцреализм". Зато у Сабурова
эти реликты вызвали живейший интерес: это были крошечные обломки целого
материка лауреатов Сталинской премии всех степеней, с детства запавших в
память из таких же репродукций. Сик транзит... А однажды во двор забрел
поддельный глухонемой, для усугубления глухоты вооружившийся еще и тем-
ными очками, который продавал фотографии разных знаменитостей на любой
неординарный вкус: господь бог Саваоф, Высоцкий, Сталин. "Это Высоцкий",
- похвасталась своей осведомленностью семилетняя девочка. "А это кто?" -
шутки ради спросил Сабуров, показывая на Сталина. "Боярский?" - смути-
лась она.
нарком в цеху, в колхозе, бывалый солдат рассказывает байку - всюду свет
и изобилие, во всей стране нет ни одного некрасивого лица, нет тупости,
злобы, а если кто и не писаный красавец, так непременно открыт, добр ли-
бо забавен. Удивительно: и рабовладельческая, и феодальная культура при
всех зверствах, или, выражаясь их языком, "ошибках", тем не менее нагро-
моздили целые горы всяческих шедевров, - отчего же культура бюрократи-
ческая не создала ничего, кроме прилизанной дряни? Конечно, фараоны и
герцоги несравненно меньше руководили искусством - культуру охраняло ее
ничтожество. Но главное - прежние культуры вдохновлялись и воплощали то,
во что верили. Хотя в сталинской мечте уничтожить все, что способно
действовать самостоятельно, тоже можно было бы отыскать некое сатанинс-
кое величие, однако дракон предпочитал рядиться в скромный, всего лишь
полувоенный китель демократии и народолюбия, - и итог налицо: за один
солнечный день растекается, как дохлая медуза.
пляж, не выражала асболютно ничего, кроме безграничного почтения к по-
рядку - даже лепные эмблемы изобилия: тыквы, груши, виноград, остатки
которого выкорчевали совсем недавно в борьбе с алкоголизмом. Еще утром
бредя мимо винного магазинчика, они с Шуркой всегда видели каких-то по-
мятых субъектов и старушек (одних и тех же: они после двух свою очередь
кому-нибудь за треху сдают, указал наблюдательный Шурка, - Сабурову-то и