как-нибудь.
- Мне очень нужно увидеться с моим другом, - сказал я, глядя на него в упор. -
Есть причина, по которой я должен поговорить с ним на этой неделе, никак не
позже!..
Человек-Овца огорченно покачал головой. Уши его закачались, как крылья у птицы.
- Извини. Мы же говорили, что не можем ничем помочь.
- Ну, хотя бы скажи ему об этом!
- Угу, - только и промычал он.
- Спасибо заранее, - сказал я.
На том мы и расстались.
- Если в лес опять соберешься - не забудь прицепить колокольчик, - сказал
Человек-Овца на прощанье.
Я отправился по прямой через пастбище к дому, а он, как и в прошлый раз,
растворился меж белых берез. Громадное море уже совсем почерневшей травы
отрезало нас друг от друга.
После обеда я решил заняться выпечкой хлеба. Брошюрка "Выпеки Сам", обнаруженная
в спальне Крысы, была написана на редкость жизнерадостным и приветливым тоном.
"Умеете читать? Тогда запросто испечете хлеб сами!" - уверяла меня реклама на
задней обложке. И, должен отметить, не соврала. Следуя указаниям из брошюрки, я
действительно без особых усилий выпек отличный хлеб. Аппетитный, дразнящий его
аромат разнесся по воздуху, и в доме сделалось уютно и тепло. Вкус для первой
попытки был тоже весьма достойным. Муки и дрожжей в кухне оказалось столько, что
уже на одном только хлебе можно было продержаться всю зиму без особых проблем.
Риса же и спагетти были такие горы, что не съесть и за год.
На ужин я съел хлеб, салат и яичницу с ветчиной, а на десерт - компот из
консервированных персиков.
На завтрак я отварил риса и соорудил плов с консервированной горбушей, морской
капустой и грибами.
На обед разморозил сырники из холодильника и заварил крепкий чай с молоком.
В три часа пополудни съел ореховое мороженое, полив его клубничным сиропом.
Ужинал я курицей, запеченной в духовке, и растворимым супом.
Я снова начал толстеть.
На девятые сутки, изучая содержимое стеллажей в гостиной, я вдруг заметил, что
одну из старых книг совсем недавно читали. В отличие от соседних томов, пыль на
корешке была почти полностью стерта, а сам корешок выдавался из общего ряда на
несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел на диван и начал листать.
Книга называлась, ни много ни мало, "Генезис Паназиатской Идеи", и была выпущена
в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло
плесенью. По содержанию - классический образец печатной продукции военного
времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло
совсем, а от стиля повествования через каждые две-три страницы нестерпимо
хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые
пятна - строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года (*30) в
книге, конечно же, не упоминалось ни слова.
Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до
последней страницы - и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из
записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный
листок показался мне каким-то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал
книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть
были вырисаны имена, а в левую - даты и места рождения самых ярых националистов
- фанатиков "паназиатской идеи". Совершенно машинально я заскользил глазами по
списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине
списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого
меня сюда занесло. Место рождения - префектура Хоккайдо, округ такой-то... город
Дзюнитаки.
Я уронил книгу на колени и долго сидел в глубоком оцепенении. Прошло много
времени, прежде чем растекшиеся мысли в мозгу снова приняли форму слов. Не
отпускало чувство, будто меня хорошенько огрели сзади чем-то тяжелым по голове.
Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого начала должен был сообразить.
Как только сказали, что Сэнсэй - сын обедневших хокайдосских крестьян, должен
был тут же взять и сразу проверить. Как бы тщательно Сэнсэй ни скрывал свое
прошлое, должны были остаться какие-то ходы для банального журналистского
расследования. Да тот же Секретарь, стоило лишь намекнуть, моментально раскопал
бы все, что нужно!...
Впрочем - стоп. Здесь что-то не так.
Я помотал головой.
В том-то и дело: Секретарь не мог не проверить такое. Слишком уж он дотошен.
Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы все
предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я пойду и как на
что отреагирую.
КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.
Никакой другой версии в голову не приходило. Знал - и, тем не менее, тратил силы
и время на уговоры и даже запугивания, - чтобы загнать меня туда, где я теперь
сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге - сам бы он сделал все куда
профессиональней, чем я. А если ему за каким-то дьяволом понадобился именно я -
почему не объяснить мне с самого начала, куда идти?!
Каша в голове постепенно рассасывалась - но на смену ей где-то на дне желудка
заворочалась злость. Злость - и смутное ощущение какой-то гигантской, гротескной
ошибки, которую я уже совершил и совершать продожаю. Крыса что-то знает.
Секретарь что-то знает. Один я, затянутый в эту кашу по самые уши, не знаю
практически ни черта! Все мои версии оказались белибердой; все шаги,
предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже о том, что и жизнь моя
может в скорости оборваться. И если такое случится - винить за это можно будет
только меня самого... Хотя вряд ли, конечно, меня станут уничтожать физически.
Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом переломают ноги и оставят
ползать на брюхе до самой старости - и это будет последней, действительно
последней каплей того яда, который мне приготовили.
Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к черту - и уйти по горной дороге,
куда глаза глядят. Но сделать этого я не мог. Слишком далеко я зашел, слишком
глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все одним махом. Легче
всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться - но даже этого я не
позволил себе. Как подсказывал внутренний голос, мои самые горькие слезы были
еще впереди.
Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу пальца на три и выпил
большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски - и ни о чем другом.
9. ЧТО ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ - И ЧТО НЕ ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ
Утром десятого дня я решил больше не думать о плохом. Все, что можно было
потерять, я уже потерял - а значит, и беспокоиться не о чем.
С утра пораньше я вышел на очередную пробежку и проделал уже половину пути,
когда во второй раз пошел снег. Мокрые, липкие хлопья очень скоро сменились
чем-то вроде осколков толченого льда - и наконец повалило так, что в белесом
крошеве стало не видать ничего вокруг. Совсем не такой легкий, как раньше, снег
омерзительными лепешками оседал на голове, на плечах и в складках одежды.
Прервав свой обычный маршрут на полпути, я вернулся в дом и стал греть себе
ванну (*31). Все полчаса, пока грелась ванна, я просидел спиной к керосинке - но
согреться так и не смог. Холодная, промозглая сырость пропитала меня до самого
сердца. Высвобожденные из перчаток пальцы не хотели сгибаться, а уши болели так,
словно кто-то откручивал их от головы. Казалось, все тело с ног до головы
обклеено полуистлевшей старой бумагой.
Лишь провалявшись с полчаса в ванне и выпив горячего чаю с бренди, я вроде бы
вернулся в нормальное состояние - и все равно еще пару часов то и дело
вздрагивал от пронизывающего тело озноба. Впервые я испытал на собственной
шкуре, что такое зима в горах.
Снег валил и валил весь день, одевая долину в белое до самого горизонта. Только
когда стали сгущаться сумерки, снегопад прекратился, ветер утих, и воздух вновь
наполнила густая, плотная, как туман, тишина. Тишина, от которой нечем
защититься. Я включил проигрыватель на автоповтор и прослушал "Белое Рождество"
Бинга Кросби двадцать шесть раз подряд.
Но и этот снег, конечно же, продержался недолго. Как и предсказывал
Человек-Овца, для того, чтобы долина замерзла совсем, требовалось еще какое-то
время. Уже наутро в небе не осталось ни облачка, и лучи солнца начали
лениво-небрежно растапливать снег. Белое пастбище быстро покрылось проталинами,
а в уцелевших сугробах, точно в осколках разбитого зеркала, заплескались
солнечные блики. На крыше мансарды снег слежался большими кусками - то и дело
очередная лепешка сползала по скату крыши, срывалась и разбивалась о землю с
громким шлепком. Растаявший снег крупными каплями стекал по оконным стеклам. Все
снаружи резало глаз какой-то свежепрорисованной четкостью линий. Будто с каждого
листика дерева свесилось по капле воды - и вся роща мириадами ярких точек
сверкала на солнце.
Засунув руки в карманы штанов, я стоял у окна и долго смотрел на этот пейзаж.
Мир пульсировал в своем ритме совершенно отдельно от меня. Отдельно от меня,
отдельно от кого бы то ни было все текло своим чередом. Снег выпадал - и снег
таял.
Под звуки капели и падающего с крыши снега я бодро начал уборку. После снегопада
суставы так одеревенели, что хотелось размяться; а кроме того, раз уж я забрался
в чужое жилье и торчу здесь неделями, то хотя бы из вежливости стоило
поддерживать в доме порядок. Как бы там ни было, приготовить обед или убраться
для меня никогда не составляло большой проблемы.
И все-таки навести порядок в огромном доме оказалось куда трудней, чем я думал.
Пробежать без остановки десяток километров, пожалуй, было бы легче. Первым делом
я вымел веником пыль из углов и собрал ее гигантским пылесосом. Потом перемыл
все полы и, сгибаясь в три погибели, натер половицы воском. Уже очень скоро
появилась одышка - но, поскольку я бросил курить, совсем не болезненная. По
крайней мере, не та, от которой до отвращения перехватывает горло. Я выпил на
кухне холодного виноградного сока, чуть передохнул, доделал кое-какие мелочи - и