чуть позади шел. Перешли площадь и свернули на улицу, которая к станции
ведет. Люди знали, что никаких поездов еще три часа не будет, и думали:
неужели они и вправду на поезде куда-то собрались - но старики еще пох-
леще отчудили. Зашли в маленькое кафе возле станции и поужинали - а ведь
за все время, что они в Джефферсоне живут, их не то что в кафе - на ули-
це ни разу не видели вместе. А она его вон куда повела - может, боялись,
что пропустят поезд, если в город пойдут есть. Пришли туда - еще полови-
ны седьмого не было - сели на табуреточки у стойки и едят, что она зака-
зала, с дядей Доком даже не посоветовавшись. Она у хозяина спросила,
когда поезд на Джефферсон, он ей сказал, что в два часа ночи. "Будет, -
говорит, - сегодня в Джефферсоне суматохи. Вы можете взять машину в го-
роде и будете в Джефферсоне через сорок пять минут. Зачем вам поезда
ждать до двух часов ночи". Подумал, что они приезжие; объяснил ей, как в
город пройти.
центов, по одной вынула из тряпицы а тряпицу - из зонтика, а дядя Док
тут же сидит и ждет - лицо дурное, как у лунатика. Потом ушли, и хозяин
думал, что послушали его и решили взять в городе машину, а потом выгля-
нул и видит, идут они через запасные пути к станции. Хотел было оклик-
нуть, да не окликнул. "Думаю, - говорит, - может, я ее не понял. Может,
им девятичасовой нужен, который на юг".
- коммивояжеры, бездельники всякие и прочая публика, - они сидели на
скамейке в зале ожидания. Кассир говорит, когда он возвращался с ужина в
полвосьмого, то заметил, что в зале ожидания кто-то сидит, но особенно
не приглядывался, а потом она подошла к окошку и спрашивает, когда пой-
дет поезд на Джефферсон. А он занят был в это время - глаза только под-
нял и сказал: "Завтра", - от работы не отрываясь. Но потом, говорит,
что-то заставило его опять посмотреть, а из окошка лицо это круглое на
него смотрит, - перо, конечно, сверху, - и говорит ему:
не признал. - Если вам поскорее нужно в Джефферсон, то пойдите лучше в
город и наймите машину. Дорогу в город найдете?
выдал он ей два билета, а потом глянул мимо нее в окошко, дядю Дока уви-
дел и понял, кто она такая. И, говорит, публика на девятичасовой собра-
лась, поезд пришел и отправился, а они все сидят. А дядя Док, говорит,
все такой же - не то сонный, не то одурманенный, не поймешь. Поезд, зна-
чит, уехал, а люди не все разошлись. Некоторые остались, в окно загляды-
вали, а то и в зал входили посмотреть, как дядя Док с женой сидят на
лавке, - покуда кассир свет не выключил в зале ожидания.
как они в темноте сидят. Может, перо видели и голову седую дяди Дока. И
тут дядя Док начал просыпаться. Не то чтобы удивляться, куда он попал,
или, что вроде попал не туда, куда нужно. А просто встрепенулся, как
будто долго ехал накатом, а теперь пришла пора мотор включить. Слышно
было, как она ему говорит: "Шшш. Шшш", - а потом его голос прорывается.
Так и сидели, покуда кассир свет не включил и не сказал им, что двухча-
совой подходит, - она ему: "Шшш. Шшш", - как ребенку, а дядя Док выкри-
кивает: "Скотство и омерзение! Омерзение и скотство!"
огибает дом и входит в огороженный задний дворик. Он сразу видит кресло
под шелковицей. Это парусиновый шезлонг, латаный, линялый, до того про-
висший от долгого употребления, что, кажется, даже пустой, он бесплотно
обнимает обрюзглое, рыхлое тело хозяина; приближаясь, Байрон думает, что
в неодушевленном этом кресле, запечатлевшем в себе бездействие, празд-
ность, убогую оторванность от мира, отображается и даже как-то содержит-
ся суть самого человека. "Которого я опять побеспокою", - думает он, по
обыкновению своему чуть вздернув губу, - думает Опять? Прошлое-то беспо-
койство, оно даже ему теперь покажется ерундой. И опять в воскресенье.
Хотя почему бы и воскресенье не захотело ему отомстить - раз воскресенье
тоже людьми придумано.
его брюшке, там, где белая рубашка (сегодня она чистая и свежая) наду-
лась над поношенными черными брюками, лежит обложкой кверху раскрытая
книга. Руки Хайтауэра сложены на книге мирно, благостно. Рубашка старо-
модная, с плиссированной, но небрежно заглаженной грудью и без воротнич-
ка. Рот его открыт, дряблая мякоть лица оттекла от круглого отверстия,
где виднеются темные нижние зубы, и от точеного носа, который один лишь
не тронут возрастом, разрухой лет. Байрон смотрит сверху на спящее лицо,
и кажется ему, будто бежал, отрекся человек от собственного носа, кото-
рый хранит непреклонную гордость и мужество над раздрызгом поражения,
как забытый флаг над уничтоженной крепостью. И опять свет, отражение не-
ба за листвой шелковиц, заливает, белит линзы очков, так что Байрон не
замечает, когда у Хайтауэра открываются глаза. Он видит только, что
сомкнулись губы, и - движение сложенных рук перед тем, как Хайтауэр сел.
этот раз сочувствия в нем нет. В нем нет ничего, кроме спокойствия и ре-
шимости. Он произносит без всякого выражения:
убийстве тогда не слышали.
там на улице, пока его не узнали.
что его... Что они его...
этой женщины продать товарища за тысячу долларов, и Байрон говорит, что
ничего не случилось. Прятал женщину от отца ее ребенка, пока... Сказать
ли мне - другой любовник, Байрон? Оказать? Или воздержаться от правды,
если Байрон Банч ее скрывает?
Особенно когда люди узнают, что я их обоих упрятал в тюрьму.
собен убить или помочь в убийстве не больше, чем поймать того, кто убил,
или помочь в поимке. Зато теперь они спокойно могут сказать, что Байрон
Банч упрятал его в тюрьму для своего удобства.
рон Банч, страж общественного блага и нравственности. Наследник, получа-
тель премии, поскольку теперь она достанется морганатической жене...
Оказать, чьей? Внести ли Байрона и сюда? - Тут он начинает плакать -
громадный и расслабленный, в провисшем кресле. - Я так не думаю. Вы же
понимаете. Но это несправедливо - беспокоить, тревожить меня, когда я...
когда я приучил себя держаться... они меня приучили держаться... Чтобы
это пришло ко мне, настигло меня, когда я уже старик и примирился с тем,
что они сочли... - Один раз он сидел перед Байроном, и пот катился по
его лицу, как слезы; теперь же слезы катятся по дряблым щекам, как пот.
вы духовное лицо. Вы не можете уклониться.
своему выбору я перестал быть духовным лицом. Это произошло по воле -
больше, чем по повелению - таких, как вы и как она, как тот, в тюрьме, и
как те, кто посадил его туда, чтобы совершить над ним свою волю, как со-
вершили надо мной, с глумлением и насилием, - хотя он создан тем же са-
мым Богом, который создал их, и ими же самими доведен до того, за что
они сегодня готовы растерзать. Выбор был не мой. Не забывайте этого.
рали еще раньше. - Хайтауэр смотрит на него. - Вам дано было выбирать до
того, как я родился, и вы выбрали, когда ни меня, ни ее, ни его не было
на свете. Вот когда вы выбрали. И, по-моему, хорошие так же должны расп-
лачиваться за свой выбор, как дурные. Так же, как она, как он, как я.
Так же, как вое они, остальные, как та, другая женщина.
жизнь должны поломать и мой мир нарушить - две пропащих женщины?
нашлась. Она - его бабушка.
Хайтауэр слышит далекую музыку, как только она начинается. Он не созна-
ет, что ожидал ее, что каждую среду и воскресенье, вечером, сидя у тем-
ного окна, он ждет, когда она начнется. Когда она начнется, он знает
почти с секундной точностью, не прибегая к помощи часов. Часами он не
пользуется и не нуждается в них вот уже двадцать пять лет. Он живет, от-
межевавшись от механического времени. Но именно поэтому ни разу его не
упустил. Как будто из подсознания возникая, без участия воли, кристалли-
зуются несколько неизменных состояний, которыми управлялась и упорядочи-
валась его прошлая жизнь в действительном мире. Не обращаясь к часам, он
может сразу сообразить, где Именно он был бы и что делал бы между двумя
мгновениями, отмечавшими начало и конец воскресной утрени, и воскресной
вечерни, и ночной службы в среду; когда именно он входил бы в церковь,
когда именно с расчетом подводил бы к концу молитву или проповедь. И
вот, прежде чем сумерки погаснут окончательно, он говорит себе Сейчас
Лондон Джек
Конан-Дойль Артур
Марко Джон
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Ильин Андрей