щеку с поседевшей местами щетиной. - Вы ничего не понимаете, если
спрашиваете, что должно быть. Неужели не видно? Вот здесь вход, вот здесь
выход, вот усилитель. Почему не работает? Не поет почему? У вас было так:
сделаешь, спаяешь что-нибудь, умаешься, здоровье угробишь, а душа не поет?
все время, что ни сделаешь, чего ни спаяешь, а душа не поет? Все коту под
хвост, понимаете? Понимаете, гудит, свербит, напрягается, а тока нет.
Скажите, на кой меня здесь оживили, если все одно - душа не поет?
конденсатор. Причем тут конденсатор, если душа не поет? Вот смотрите сюда,
- незнакомец полез под стол и вытащил оттуда этюдник, заваленный доверху
масляными тюбиками. - Выдавливаем немного краски, потом другой, еще, и
еще. - Незнакомец все выдавил на белый грунтованный холст, и без того
загаженный подсохшими разноцветными давками. - Смешиваем и пишем. - Он
ткнул испачканной кистью в несколько цветов и перенес подобранный
результат на палитру. Потом еще и еще. На палитре возникло красивое
женское лицо. - Нравится?
почему душа не поет? Не надо отвечать. Мне все ясно, вы больны. Вы все
здесь больны. И Феофан болен, особенно он. Здоровый человек не будет
заниматься этим грязным делом. А он занимается, добровольно. Он только
может орать: небо синее, луна красная, а звезды - черти. Вот и вся его
песня.
душа не поет. - Незнакомец сел на кровати и обхватил руками голову. -
Феофан сказал, вы были вчера на площади.
Молчите? То-то же. Меня заставили сделать электропривод. Вот тогда
посмотрим. - Кровать заскрипела, незнакомец снова лег и накрылся своим
покрывалом. - Но у меня пока ничего не получается, - говорил он сквозь
материю. - Выход есть, вход есть, усилитель тоже есть, а душа не поет.
Почему?
выползает розовая спина Феофана.
думаю, опять сбежал, что ли. - Феофан показал белые зубы. - Ты прости,
гхы, гхы, Петрович. Черт попутал. И то, скажи, на шее шина, как у
висельников, ну я и подумал, что из ихней когорты будешь, гхы, гхы. А я,
дурья бошка, про вывих позвонков, про выпученные глаза...
гхы. Что ж я тебя, малохольного сангвиника, с места в карьер, ты же опять
вешаться начнешь. Я и сейчас подумал - ты в окно шуганул. Гхы. Ну все,
все, не обижайся. Чего ты с ногой таскаешься, брось, брось, приберут, кому
надо. - Феофан взял из варфоломеевских рук кость, понюхал, но выбрасывать
не стал. - Вот, смотри, канифолью провоняла. Напугал тебя Мирбах? Ничего,
ничего, он спокойный, - Феофан покрутил пальцем. - Пойдем ко мне, у меня
коньячок есть.
бюсты, один из которых сильно смахивал на самого Феофана.
люблю, когда, понимаешь, небо синее, луна красная, а звезды... черти! -
Феофан опустил в рот виноградину. - Мне бы только выбраться отсюда, пятый
годок маюсь. Уж я бы погулял. Приват-министра - на рею, небоскребы -
набок, храмов божьих построил бы с десяток, да не этих паршивых в
готическом стиле, - белых, эпикурейских. Закусывай, товарищ Петрович, не
стесняйся, - он пододвинул поближе к гостю серебряный поднос с горой
винограда, персиков и груш. - Ешь, а то - яблочки, яблочки, - Феофан
подмигнул землянину. - Яблочки до добра не доведут. Не смущайся. Ты
думаешь, она тебе зря яблоков притащила? Что-то у нее там шевельнулось по
твоему поводу. Но ты смотри, Урса девка хорошая, не обижай. Да-а, - Феофан
опять закатил мечтательно глаза, - построим баню мраморную с бассейном,
рыб напустим, девок фракийских, нежно-розовых... Я, знаешь, Петрович,
смуглых не люблю, у них кожа твердая и мышц много... - Феофан еще налил
коньяку. - Лежим мы с тобой, виноградное попиваем, и мыслим философски,
как дальше жизнь устроить. Приват-министра повесим, пусть болтается,
собака. Демократию прекратим, что ж мы с тобой, идиоты - два раза об одно
место спотыкаться? Хватит, допрыгались до гильотины, народ, народ, дерьмо,
а не народ. Свобода, свобода, хрена, баста. Свобода или правда, так сказал
мой папаша, - Феофан кивнул в правый от двери угол, - и был тысячу раз
прав. Что это за хреновина, если у каждого будет своя правда? Так не
бывает, правда - она одна, а кому не нравится, пусть по лесам
разбредается. Ты чего заскучал, Петрович, ты думаешь, я диктатор? Не
смущайся, говори...
же, Петрович, все врут. - Феофан стал говорить еще громче. - Мирбах
идиотом прикидывается, придурка электротехнического из себя строит,
думает, если он приставку не сделает, так гильотина работать не будет.
Тоже мне, вредитель-самоучка. Его преосвященства, три и четырнадцать сотых
в трех лицах, заврались так, что друг дружке уже не верят, там у них дело
черное какое-то: девчонку испортили на исповеди, теперь препираются. Урса,
бедная душа, смерти желает, Энгель из седьмой историю извращает, Синекура
тоже подлец, себе на уме, собака. Да что говорить, хороша компания, ничего
не скажешь, а уж остальные... Да ты увидишь еще.
первый, Папа Пи второй... Ну их в задницу, давай выпьем, - Феофан залил
глотку спиртом из дубовых бочек. - Ну хорошо, Петрович, а что ты выбираешь
- свободу или правду? Молчишь? Тогда тебя выберут. Вон Маринеску уже
выбрали, тоталитарные плюралисты, мать их за ногу. Ты не подумай, что я
дремучий социалист - город солнца, государство луны - у меня своя
программа, личная. Мне бы только выбраться наружу, я бы уж ихние компутеры
приспособил как надо, шоб процессоры не простаивали, а воду гнали к нам в
бассейн.
красная луна, и землянин вспомнил про лужу в комнате.
много нашито.
постучался в седьмую. Уж очень ему хотелось посмотреть на человека,
который извращает историю.
палаты, разделенные кроватью, напоминали предместья Египта: меж двух
книжных пирамид в позе сфинкса расположился человек. На сфинксе был
розовый халат, на голове - четырехуголка, какие вручают членам королевских
обществ. Человек - по-видимому, Энгель - как раз захлопнул книжку,
переложил ее в левую пирамиду и взял новую с правой. Он так быстро
перебирал страницы, что Варфоломеев невольно вспомнил старшего кассира
Шнитке, когда тот пересчитывал его десять тысяч. Энгель работал, не
поднимая головы. Прежде всего он макнул тампоном в баллончик с тушью и
тщательно вытер фамилию автора на корешке. Затем выхватил из кармана
фломастер и быстро-быстро замазал что-то на страницах. Потом опять начал
быстро перелистывать страницы, вылавливая цепким взглядом нужную ему
информацию.
намертво отрезаны от гостя.
переплете. Название и фамилия автора были тщательно закрашены фломастером,
а поверх надписано: "Франсуа-Мари", а ниже: "Кунигунда, жена философа".
классического произведения, еще не осознавая, откуда оно могло взяться на
этой далекой планете.
мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, над простотой