Чтение 54–й страницы книги ~По тонкому льду~

Преданный до конца делу, отважный, Демьян едва ли согласится с каждым из нас
в отдельности. Поэтому Геннадий, действуя от лица почти всех нас,
коммунистов, предложил Демьяну немедленно покинуть город, перебраться в лес
и оттуда руководить борьбой.

Демьян не решился идти против большинства. Мне он сказал при последнем
свидании:

- Арест Акима меня не удивляет. Гестапо берет его под свою защиту. Это
ясно. Меня удивляет другое: почему не арестованы связные Прохора - Колючий и
Крайний? Почему гестаповцы не тронули Урала и Угрюмого? Задумайтесь над
этим!

Да, над этим стоило задуматься!

Двадцатого мая ночью на квартиру Демьяна явились два "полицая",
арестовали его, провели под конвоем чуть ли не через весь город и укрыли в
надежном месте. Один из "полицаев" был мой разведчик - боевик Костя.

Это было на редкость дерзкое и рискованное предприятие. Око могло сойти
с рук лишь такому парню, как Костя.

Спустя несколько дней этот же Костя вывел Демьяна ночью за городскую
черту, и тот зашагал в сторону леса.

На некоторое время подполье было обезглавлено. Мы ничего не знали о
Демьяне. Старшие групп - Челнок, Угрюмый и Урал, не связанные между собой,
не знавшие друг друга, продолжали боевую работу на свой собственный риск и
страх.

Так продолжалось около месяца, пока Демьян не появился нелегально в
городе на квартире у связного нашей разведгруппы Сторожа.

Сторож и в самом деле работал сторожем лесного склада. Его
однокомнатный рубленый домик стоял на самом берегу реки. Высокий, глубоко
подмытый берег нависал над водой. Позади домика, вплотную к задней его
стене, лежал огромной глыбой бог весть как попавший сюда камень-голяк. С
этого камня хорошо просматривались не только территория склада, подходы к
нему, но и весь противоположный берег.

Весь день от утренней до вечерней зари на складе рычали моторы
лесовозов и тяжелых тупорылых грузовиков, грохотали тракторы-тягачи,
скрипели подъемные лебедки, визжала циркулярная пила. Заключенные из
концлагеря под усиленным конвоем эсэсовцев разбирали приходящие водой связки
кругляка, выкатывали их на высокий берег, грузили на машины и длинные конные
роспуски. Всюду сновали чиновники сельхозкомендатуры, представители
войсковых немецких частей и одетые в полувоенную форму агенты лесоторговых
фирм.

С наступлением комендантского часа все стихало и склад вымирал. Широкие
складские ворота с Набережной улицы запирались на замок. Возле них
разгуливал полицай. Полицейская караулка помещалась в полусгоревшем доме на
противоположной стороне улицы.

Демьян в сумерки переплыл реку и явился с паролем к Сторожу. Днем он
прятался в сложном лабиринте крытых окопов и ходов сообщений, оставленных
нашими частями. На ночь он перебирался в домик Сторожа.

Тут с ним успели повидаться подпольщики. В состав горкома ввели Андрея
и меня, чему, кажется, был не особенно рад Геннадий. Из четырех старших
групп только мы двое и беседовали с Демьяном, хотя он хотел повидать еще
Угрюмого и Урала. Большинство членов горкома - Челнок, Геннадий, Андрей и я
- считало, что нет смысла подвергать опасности руководителей двух самых
боевых и основных групп подполья и тем более расшифровывать перед ними
Демьяна. Решили ограничиться вызовом связных Угрюмого и Урала, то есть
Колючего и Крайнего.

Доклады связных успокоили Демьяна. Обе группы выросли численно. Угрюмый
привлек к подпольной работе четырех человек, а Урал - девять. Угрюмый
по-прежнему беспощадно вылавливал предателей, провокаторов и расправлялся с
ними. Уралу после ареста Прохора удалось поджечь шесть цистерн с горючим в
станционном тупике, вывести из строя два паровоза, подорвать метеостанцию
оккупантов, освободить из-под конвоя одиннадцать горожан и направить их в
лес.

С согласия Демьяна решено было связных Колючего, Крайнего и Усатого
передать под опеку Андрея, чтобы через них он мог осуществлять руководство
тремя самостоятельными группами.

Пробыв в "гостях" у Сторожа трое суток, Демьян тем же способом
перебрался на другой берег и ушел в лес. За него были спокойны: он
обосновался в двадцати восьми километрах от города в труднодоступном,
заболоченном уголке леса и уже наладил связь с партизанским отрядом.

Сейчас я даже не могу сказать, почему мы не торопились связывать Андрея
с Колючим, Крайним и Усатым. Точнее, не мы, а я, так как эту часть работы
предстояло выполнить ребятам из моей группы. Возможно, что какая-то
инстинктивная осторожность замедлила мои действия. Если так, то эта
осторожность сыграла свою благую роль: На пятый день после ухода Демьяна
гестаповцы арестовали Сторожа. Вновь над нами нависла опасность.

Как мог провалиться Сторож? Кто предал его? Только мы - члены горкома -
и двое связных - Колючий и Крайний - входили в домик Сторожа. Неужели один
из них?

Мы рассуждали логично и здраво: если бы на Сторожа немцев вывел по
неосторожности Геннадий, Андрей, Челнок или я, то в первую очередь
арестовали бы одного из нас. Но этого не случилось.

Различные мелочи стали приобретать в наших глазах особое значение. Мы
единодушно согласились не сводить Андрея с тремя связными. Вместо этого
разработали несколько способов связи через "тупики" и "почтовые ящики".

Потянулись тревожные дни, когда с часу на час можно было ожидать нового
удара. В застенки гестапо попали Прокоп, Прохор, Аким, Сторож. Фашисты,
конечно, попытаются выжать из них все, что возможно, сломить их дух, волю.
Как поведут себя товарищи? Хватит ли у них нравственных и физических сил
выдержать муки, предпочесть тяжкую смерть черному предательству?

Минула неделя, две, месяц...

Пришло лето. В город явился посланник с Большой земли. Мы стали
обдумывать план водворения в Энск радистки, ожидавшей нас в Минске.

Геннадий женился. Женился теперь не формально (это произошло еще до
прихода гитлеровцев), а по-настоящему, на своей хозяйке. Доказательством
этого явилось появление на свет новорожденного. Никто не удивился, никто не
осудил Геннадия. Жизнь брала свое. Я уже давно убедился, что тяжелая борьба
и повседневная грозная опасность, как это ни странно, будили неодолимую
жажду жизни.

8. Человек с пятнышком

Хозяин мне попался трудный. У него была редкая фамилия - Пароконный.
Как я уже говорил, на него меня нацелили местные чекисты. Они предупредили,
что человек он с пятнышком и, безусловно, не станет эвакуироваться. Задолго
до прихода гитлеровцев он в тесном кругу ругал советский строй и не мог
дождаться его конца.

Даже только поэтому я уже не мог питать к нему братской любви.

До тридцать четвертого года он жил в деревне, работал в колхозе, а
потом разбазарил личное хозяйство и перебрался в город. Здесь он поставил
дом из двух комнат под черепичной крышей, обзавелся лошадью, коровой,
свиньями, гусями, курами и устроился возчиком в похоронное бюро.

Ко мне он поначалу отнесся настороженно. Эта настороженность длилась до
того момента, пока хозяин окончательно не убедился, что я и в самом деле
уклоняюсь от призыва в армию и всерьез решил остаться под немцами. Тогда он
подобрел. А когда пришли оккупанты, мы и совсем сблизились.

Этому сближению, на мой взгляд, способствовала единственная дочь
Пароконного Елена, великовозрастная девица, работавшая кассиршей в
гастрономе. Она сразу воспылала ко мне горячей симпатией. Мать и отец
считали ее девушкой скромной, но подобная "окраска" к ней совсем не
подходила. Ей казалось, что все мужчины поголовно влюблены в нее.

По нетонким намекам хозяина я без труда догадывался, что он не прочь
приобрести в моем лице зятя. Но меня это никак не соблазняло. Для роли зятя
Пароконного я еще не созрел, а потому старался выдерживать между собой и
Еленой гарантийную дистанцию.

Хозяин был мужик на редкость крепкий, выше среднего роста, с округлыми,
покатыми плечами. Двигался он неуклюже и как-то мешковато. Лицо его симпатий
не вызывало. Не стоит доказывать, что бельмо на глазу и надорванное ухо не
особенно украшают человека. Это бельмо и избавило хозяина от военной службы.
Небольшие круглые и зеленые, как у кошки, глаза его сидели так глубоко, что
складывалось впечатление, будто их вдавили в орбиты. Во всем его облике
проглядывала этакая звероватость. Разговаривая, он держал собеседника, как
когтями, своим цепким взглядом.

Мозг Пароконного, человека чрезвычайно практичного и оборотистого,
который уж ни при каких обстоятельствах не пронесет ложку мимо рта, был
оплетен густой сетью предрассудков и суеверий. Жена чуть не ежедневно гадала
ему на картах. Он считал святотатством браться за что-либо дельное в такой
гибельный день, как понедельник. Тринадцатое число полагал роковым. Через
порог никогда не здоровался. Оберегал как зеницу ока огромную подкову,
прибитую у входа в дом.

Мои скромные попытки сбросить с него покров суеверий натыкались на
упрямое упорство. Пароконный сморкался (он мастерски умел обходиться без
платка) и неизменно отвечал:

- Побереги советы для собственного употребления!

Недели за две до падения Энска рано утром меня разбудил сильный шум. Я
выбежал из дому. Хозяин резал свинью, а жена и дочь метались по двору,
ловили кур, гусей и заталкивали их в огромный ящик. К вечеру со всей
живностью было покончено. Засоленное мясо было уложено в кадки и спрятано
под полом.

Еще дня два спустя я вновь оказался во дворе и не обнаружил привычного
для глаз сарайчика - убежища лошади и коровы. На его месте высилась
здоровенная копна прогнившей до черноты соломы.