и его ближайших помощников из Политбюро и в отличие от своих сограждан знал,
что многие из них не боги, а пожилые склеротики, которые вполне могут
занемочь, захворать, скончаться, умереть, подохнуть! Что они смертны. А
следовательно, их можно убить. И если такая кощунственная, святотатственная
мысль возникла и произнесена вслух -- значит, этот вопрос решен окончательно
и бесповоротно. Но жуткий полет через мглу растерянности и страха длился у
него ровно один миг; он сразу же спросил ровным голосом: И вы. конечно,
располагаете вескими доказательствами моей вины? -- Конечно, располагаем, --
сказал я негромко, и он мгновенно обернулся, остро вперился, и я видел, как
он взвешивает меня I гирьками своей жидовской пронзительности, как щупает,
оценивает меня взглядом старого опытного диагноста, соображая Ч- главнее я
свинорожего майора за столом, есть ли смысл со мной разговаривать или я, как
Трефняк либо конвойный солдат, -- фигура вспомогательная, и нет нужды
тратить на ерунду капитал еврейской надменности. Но ничего не решил, потому
что я был в штатском, не сидел, развалясь, за ореховым столом и не тряс
ногой, лнянча черта", не орал и не грозился, а медленно прогуливался по
кабинету. Возможно, он бы и пренебрег мною в своей напуганной, но еще не
сломленной еврейской гордыне, кабы я, неспешно фланируя, не вышел из поля
его зрения, неторопливо двигаясь в тот угол, где за маленьким столиком на
привинченном к полу табурете сидел разрушенный Розенбаум, и Коган против
своей воли, давя изо всех сил в душе своего иудейского гордыбаку, стал
опасливо поворачиваться на стуле вслед за мной, пока я не уселся на
маленький допросный стол и дружелюбно не положил руку на плечо чуть
дышавшего Разъебаума, и таким образом все заняли идеальную позицию для
перекрестного допроса: в красном углу, за столом. -- ухмыляющийся Минька,
посреди кабинета -- Коган, вы- нужденный теперь вертеться на две стороны, и
в противоположном углу, который, надо полагать, Когану казался черным, --
мы, то есть я и некогда похожий на Троцкого Разъебаум, загримированный
теперь Трефняком под театральную маску страдания. -- ... И еще какие
доказательства! -- сказал Минька, и Коган повернулся к нему. -- Что же это
за доказательства, позвольте полюбопытствовать? -- спросил он, утратив
интерес ко мне. -- Вот они, эти доказательства... -- сказал я по-прежнему
тихо, и Коган резко обернулся ко мне. А я сложил вместе ладони, растопырив
пальцы, и этими вялыми разжатыми пальцами постучал Розенбаума по черепу, и в
кабинете раздался сухой костяной треск: -- Вот здесь полно доказательств
вашей преступной деятельности... Коган молчал мгновение, и тайный злой гонор
пересилил в нем страх, высокомерие брызнуло из него, как сок из спелого
арбуза: -- Вы... вы... вы стучите по голове врача... своими... своими
руками... врача, который спас от страданий и смерчи тысячи больных... Минька
глубоко заметил: -- Ха! Спас! Спасители хреновы! Чего жид не сделает, чтобы
замаскировать преступные планы... Коган рванулся в его сторону, выкрикнул
хрипло: -- Какие планы? О чем вы говорите?.. Где же я нахожусь, Боже мой?!
-- Вы находитесь в Следственной части Министерства государственной
безопасности СССР, -- степенно сказал Минька, -- которому стали известны
ваши планы уничтожения руководящих советских кадров во главе с Иосифом
Виссарионовичем Сталиным. И этот вот вонючий Разъебаум уже рассказал нам о
совместных с вами делишках... Коган горько покачал голоной -- Доктор
Розенбаум -- мой ученик Ничего он не мог вам сказать обо мне плохого. Ученик
не может оклеветать учителя, не может признать его злодеем... -- Ой ли? --
подал голос я, и Коган снова развернулся, и с каждым таким поворотом он
дотрачивал остатки уверенности. -- Неужели не может? -- озабоченно
интересовался я. -- А вот эта газетка вам ничего не напоминает? И протянул
ему старую, уже изжелтевшую от времени лПравду", а Коган стремительно
выкинул вперед руки, отталкивая от себя волглый газетный лист, будто я совал
ему в белые профессорские ладошки зловонную жабу. -- Без очков, наверное, не
рассмотрите? -- == спросил я предупредительно. -- Давайте, сам найду... Где
это тут напечатано?.. Запамятовал что-то... Ага... Ага... Вот, вот -- на
второй страничке... лСМЕРТЬ ПОДЛОМУ УБИЙЦЕ! " -- письмо в редакцию честных
советских врачей, требующих беспощадного отношения к грязным отравителям
Плетневу и Левину, замаскировавшимся под личиной врачей и убившим великого
пролетарского трибуна Максима Горького... Не помните такого письма? А-а?..
Коган молчал, спрятав за спину руки. Минька от удовольствия тихо хихикал и
кусал свои обломанные, половинчатые ногти. Трефняк не вслушивался в мои
слова, но по тону улавливал, что бить пока никого не надо, и сосредоточенно
думал о чем-то -- наверное, о плутующей плутоуке. И Розенбаум поднял на
Когана глаза, будто налитые йодом. -- Значит, забыли, -- вздохнул я
огорченно. -- Ай-яй-яй! А письмо-то интересное! Как возмущены честные врачи
подлым шпионом профессором Плетневым! Вот послушайте, как красиво сказано и
очень убедительно: л... изверги и убийцы растоптали священное знамя науки,
осквернили чудовищными преступлениями честь ученых.. ". И подписи: Мирон
Вовси, Николай Зеленин, Егоров... так... так... так... вот еще один честный
врач -- Моисей Коган. Это ваш родственник? Или однофамилец? А может,
перепутали в редакции -- это не подпись вашего брата Бориса Когана? --
Это... я сам... это моя подпись... -- выдавил из себя Коган. -- Не может
быть! -- закричал я испуганно. -- Мне точно известно, что ученик не может
признать учителя злодеем! Ведь профессор Плетнев -- ваш учитель? Я ведь не
ошибаюсь?.. Ох, долго молчал Коган, пока наконец смог разъять уста и шепотом
сообщить: -- Н-нет... не ошибаетесь... Но нас собрал заместитель наркома
НКВД Агранов... показал признание Плетнева... -- И вы поверили? -- охнул я
от неожиданности. -- Поверил... ЧЧ Понимаю вас, -- сочувственно покачал
головой я. Ч- На нашем месте у меня бы тоже ни на миг не возникло сомнения,
что великий гуманист -- молодой парень шестидесяти восьми лет, здоровенный
чахоточник, атлет без одного легкого и с сильным циррозом, алкоголик с двумя
инфарктами -- сам по себе умереть не мог ни за что! Только вредительская
рука Плетнева смогла вырвать гения советской литературы из наших рядов. Даже
я -- совсем не врач -- это отлично понимаю... Минька радостно, сыто
загоготал, хлопая себя ладонями по брюху, и Трефняк, сообразив, что я,
видно, крепко пошутил, тоже заржал по-сержантски. Куда же делась ваша
еврейская надменность, дорогой гражданин Коган? Как быстро стыд и страх
растворили вашу гордыню! Залепетал растерянно: -- Агранов показывал
документы... Плетнев на процессе при- знавался... Агранов ведь был
замнаркома, член ЦК... -- Э-эх, не надейтесь на князи, на сыне человеческий
-- сказано в Псалтири. Агранов-то давно расстрелян... -- Но мы ведь не могли
тогда знать, что все это подделки! -- воскликнул с отчаянием Коган. ЧЧ
Подделки? -- удивился я. -- У нас подделками не занимаются. Плетнев
изобличен и расстрелян по заслугам. И Агранов расстрелян -- по своим
заслугам. И у вас нет выхода, кроме чистосердечного признания... -- Господи,
что же происходит? -- закричал Коган. -- Чего вы хотите от меня? В круглом
канцелярском графине мерцал блик от электрической лампы, скрипели хромовые
сапоги Трефняка, густо сопел Минька, всхлипывал Розенбаум. Вода в графине
стыла пузырем циклопической слезы. Минька, дурак, не выдержал хода игры, не
понял, осел, что Когана надо ломать не на испуг, а на унижение собственной
грязью, и вылез с вопросом: -- Мы хотим, чтобы вы рассказали о том, как вам
удалось умертвить кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б), первого
секретаря Московского городского и Московского областного комитетов партии,
заместителя наркома обороны СССР, начальника Главного политического
управления Советской Армии, начальника Совинформбюро генерал-полковника
Александра Сергеевича Щербакова... Он это провозгласил торжественно, как
дьякон литанию, но Трефняк, оторвавшись от размышлений про плутоуку,
присвистнул удивленно и спросил: -- Усех сразу ухайдакал? От жидюка
злостный!.. Все сделали вид, будто не расслышали замечания Трефняка, и я
наблюдал, как часто дышит Коган, набирает воздуха в грудь, мнет дрожь в
скулах, чтобы достойно ответить нам звенящим от испуга и напряжения голосом:
-- Товарищ Щербаков умер 9 мая 1945 года от остановки сердца вследствие
многодневного тяжелого запоя. Умертвить его я не мог по двум причинам.
Во-первых, в течение всего запоя охрана не подпускала к Щербакову ни одного
человека. Это легко проверить по журналу посетителей дачи Щербакова в
Барвихе, куда записывались паспортные данные каждого, кого ввозили на
территорию. А во-вторых, я не был лечащим врачом Щербакова и видел его живым
всего один раз во время консилиума по поводу прогрессирующего у него
склероза и ишемической болезни... -- А откуда вы знаете причину его смерти?
-- Мне рассказал коллега, профессор Вовси... Он наблюдал Щербакова как
Главный терапевт Советской Армии... Ч- Вот и прекрасно, -- заметил Минька.
-- Так и запишем: замысел умертвить Щербакова сильнодействующими лекарствами
и назначением пагубного режима был подсказан Когану профессором Вовси... --
Вы с ума сошли! -- взвизгнул Коган. -- Я ничего подобного не говорил! И не
скажу! Никогда! Коган больше не крутил взад-вперед головой, а вскочил со
стула и умоляюще протягивал ко мне руки, жарко бормотал: -- Ну вот вы,
товарищ, у вас вид приличного, образованного человека, ну вы хотя бы
постарайтесь понять, что все эти обвинения -- чудовищная чепуха! Никто на
всей земле не может в это поверить! Какие сильнодействующие лекарства?!
Какой пагубный режим?! Щербаков выпивал ежедневно до трех литров водки и
выкуривал несколько пачек папирос. Вы же его видели, наверное, он весил сто
сорок килограммов и один съедал за обедом свиной окорок с гречневой кашей.
Во время консилиума он сам мне сказал, что каждый день ему привозят с
бадаевского завода дюжину бутылок нефильтрованного пива. Это же для почек --
смерть! -- Не обливайте грязью память убитого вами великого сына советского
народа! -- торжественно и печально сказал Минька. -- Почему я обливаю его
память грязью? Я стараюсь вам объяснить! Ведь не я же предписал ему пить
водку и поглощать ящиками пиво! Минька горестно закрыл глаза своей пухлой
короткопалой падонью с обломанными ногтями, с болью, глухо вымолвил: --
Александр Сергеевич Щербаков рядом с товарищем Сталиным вынес на своих
плечах весь груз войны и умер в День победы в сорок четыре года, а эта
старая жидовская вошь жива- здорова, всю войну по тылам отъедалась, а теперь
еще срамит память одного из преданнейших сталинских учеников... Не могу
слушать! И громко хлопнул по столу. И Коган смолк. То ли понял, то ли устал.
Я подошел к нему, положил руку на плечо и сообщил душевно: -- Несмотря на
мое возмущение совершенными вами преступлениями, вы мне все равно чем-то
симпатичны. Поэтому я хочу дать вам добрый и разумный совет: напишите сами,
можно сказать, добровольно все, о чем вас просит следователь. Чтобы это было