1. ЛИЦО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОГО ДО СИХ ПОР ЗНАЛИ ТОЛЬКО ПО ЕГО ПОСТУПКАМ
открывающимся до ушей, ушами, загнутыми до самых глаз, бесформенным носом,
созданным для того, чтобы на нем подпрыгивали очки фигляра, и лицом, на
которое нельзя было взглянуть без смеха.
ли это делом одной природы?
шишка с двумя дырками вместо ноздрей, сплющенная лепешка вместо лица - в
общем нечто, являющееся как бы воплощением смеха; было ясно, что природа
не могла создать такое совершенное произведение искусства без посторонней
помощи.
того как рассеивалось первоначальное веселое впечатление, вызываемое
наружностью этого человека, в него вглядывались более внимательно, на его
лице замечали признаки мастерской работы. Такое лицо - не случайная игра
природы, но плод чьих-то сознательных усилий. Такая законченная отделка не
свойственна природе. Человек бессилен сделать из себя красавца, но
обезобразить себя вполне в его власти. Вы не превратите готтентотский
профиль в римский, но из греческого носа легко сделаете нос калмыка. Для
этого достаточно раздавить переносицу и расплющить ноздри. Недаром же
вульгарная средневековая латынь создала глагол denasare [лишить носа
(лат.)]. Не был ли Гуинплен в детстве столь достойным внимания, чтобы
кто-то занялся изменением его лица? Возможно! Хотя бы только с целью
показывать его и наживать на этом деньги. Судя по всему, над этим лицом
поработали искусные фабриканты уродов. Очевидно, какая-то таинственная и,
по всей вероятности, тайная наука, относившаяся к хирургии так, как
алхимия относится к химии, исказила, несомненно еще в очень раннем
возрасте, его природные черты и умышленно создала это лицо. Это было
проделано по всем правилам науки, специализировавшейся на надрезах,
заживлении тканей и наложении швов: был увеличен рот, рассечены губы,
обнажены десны, вытянуты уши, переломаны хрящи, сдвинуты с места брови и
щеки, расширен скуловой мускул; после этого швы и рубцы были заглажены, и
на обнаженные мышцы натянута кожа с таким расчетом, чтобы навеки сохранить
на этом лице зияющую гримасу смеха; так возникла в руках искусного ваятеля
эта маска - Гуинплен.
даром провидения для всех скучающих людей. Какого провидения? Не
существует ли наряду с провидением божественным и провидение дьявольское?
Мы ставим этот вопрос, не разрешая его.
сравниться с производимым им впечатлением. Он исцелял ипохондрию одним
лишь своим видом. Людям, носившим траур, приходилось избегать Гуинплена,
ибо с первого же взгляда они невольно начинали смеяться до неприличия.
Однажды явился палач; Гуинплен заставил и его расхохотаться. Увидав
Гуинплена, люди хватались за бока: он только раскрывал рот, как все
покатывались от смеха. Он был полюсом, противоположным печали. Сплин
находился на одном конце, Гуинплен - на другом. Поэтому-то на всех
ярмарках и площадях за ним установилась лестная слава непревзойденного
урода.
смеялся. Смеялось его лицо, но не он сам. Смеялась только эта чудовищная
физиономия, созданная игрою случая или особым искусством. Гуинплен тут был
ни при чем. Внешний облик его не зависел от его внутреннего состояния. Он
не мог согнать со своего лба, со щек, с бровей, с губ этот непроизвольный
смех. Это был смех автоматический, казавшийся особенно заразительным
именно потому, что он застыл навсегда. Никто не мог устоять перед этим
осклабившимся ртом. Два судорожных движения рта действуют заразительно:
это смех и зевота. В результате таинственной операции, которой, по всей
вероятности, подвергся Гуинплен в детстве, все черты его лица вызывали это
впечатление смеха, вся его физиономия сосредоточилась только на этом
выражении, подобно тому, как все спицы колеса сосредоточиваются в ступице.
Какие бы чувства ни волновали Гуинплена, они только усиливали это странное
выражение веселья, вернее - обостряли его; удивление, страдание, гнев или
жалость только резче подчеркивали веселую гримасу этих мускулов: заплачь
он, его лицо продолжало бы смеяться; что бы ни делал Гуинплен, чего бы он
ни желал, о чем бы ни думал, стоило ему лишь поднять голову, как толпа,
если только возле него была толпа, разражалась громовым хохотом.
смеяться.
смеющаяся маска. Маска эта называлась Комедией. Бронзовая личина как будто
смеялась и вызывала смех, но вместе с тем хранила печать задумчивости.
Пародия, граничащая с безумием, ирония, близкая к мудрости,
сосредоточивались и сливались воедино в этом лице; заботы, печали,
разочарования, отвращение к жизни отражались на этом бесстрастном челе и
порождали мрачный итог - веселость; один угол рта, обращенный к
человечеству, был приподнят насмешкой; другой, обращенный к богам, -
кощунством; люди приходили к этому совершеннейшему образу сарказма, чтобы
столкнуть с ним тот запас иронии, который каждый из нас носит в себе, и
толпа, беспрерывно сменявшаяся перед этим воплощением смеха, замирала от
восторга при виде застывшей издевательской улыбки.
человека, можно было бы получить представление о лице Гуинплена. На плечах
у него была голова, казавшаяся сатанинской смеющейся маской. Какое бремя
для человеческих плеч - такой вечный смех!
перед враждебным, злым началом, и у самого бога бывают перерывы в бытии.
Условимся также насчет того, что такое воля. Мы не допускаем, чтобы она
всегда была бессильна. Всякое существование похоже на письмо, смысл
которого изменяется постскриптумом. Для Гуинплена постскриптумом было
следующее: огромным усилием воли, на котором он сосредоточивал все свое
внимание, когда никакое волнение не отвлекало его и не ослабляло этого
напряжения, он иногда умудрялся согнать этот непрестанный смех со своего
лица и набросить на него некий трагический покров. И в такие минуты его
лицо вызывало у окружающих уже не смех, а содрогание ужаса.
стоило ему мучительного труда и невыносимого напряжения. Достаточно было к
тому же малейшей рассеянности, малейшего волнения, чтобы прогнанный на
минуту, неудержимый как морской прибой, смех снова появлялся на его лице и
обнаруживал себя тем резче, чем сильнее было это волнение.
Особенно сильное отвращение вызывал он у женщин. И в самом деле, этот
человек был ужасен. Судорожный хохот зрителей был своего рода данью, и ее
выплачивали весело, но почти бессознательно. Когда же приступ смеха
затихал, смотреть на Гуинплена становилось для женщин совершенно
нестерпимо, они опускали глаза и старались не глядеть на него.
уродлив, если не считать лица. Это было еще одним признаком,
подтверждавшим предположение, что наружность Гуинплена была скорее делом
рук человеческих, нежели произведением природы. Красоте сложения Гуинплена
должна была соответствовать, по всей вероятности, и красота лица. При
рождении он был несомненно таким же ребенком, как и все другие дети. Тела
его не тронули, а перекроили только лицо. Гуинплен был созданием чьей-то
злонамеренной воли.
черепе мертвеца.
о ней, но это вовсе не доказывало, что он ей не подвергся. Такая работа
хирурга-ваятеля могла увенчаться успехом только в том случае, если ее
объектом был младенец, который не сознавал, что с ним происходит, и легко
мог принять нанесенные раны за болезнь. К тому же в те времена, как помнит
читатель, усыпляющие и болеутоляющие средства были уже известны. Только
тогда это называли колдовством. В наши дни это называют анестезией.
задатки будущего гимнаста и атлета; путем умело подобранных акробатических
упражнений его суставам была придана способность выворачиваться в любую
сторону, тело получило резиновую гибкость, и сочленения двигались подобно
шарнирам. Ничто не было упущено в воспитании Гуинплена для того, чтобы с
малолетства подготовить его к мастерству фигляра.
найденный в наши дни. Им пользуются красивые женщины, и то, что некогда,
считалось уродством, теперь считается признаком красоты. У Гуинплена были
рыжие волосы, а краска, очевидно едкая, сделала их жесткими и грубыми на
ощупь. Под рыжей гривой, скорее похожей на щетину, чем на волосы,
скрывался прекрасно развитый череп - достойное вместилище мысли. Какова бы
ни была операция, уничтожившая гармонию лица и изуродовавшая его мускулы,
она оказалась бессильной изменить черепную коробку. Лицевой угол Гуинплена
поражал своей мощью. За этой смеющейся маской таилась душа, склонная, как
и у всех людей, предаваться мечтам.