Чтение 55–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

артиллерийского лейтенанта. Зато лейтенант десятки раз на день протирал
замшевой тряпочкой свои очки, очки не соответствовали его зрению, и
Батракову казалось, что пыль и дым от разрывов коптят ему стекла. Климов
несколько раз приносил ему очки, снятые с убитых немцев. Но Батракову не
везло - оправа была хороша, а стекла не подходили.

До войны Батраков преподавал математику в техникуме, отличался большой
самоуверенностью, говорил о неучах-школьниках надменным голосом.

Он устроил Сереже экзамен по математике, и Сережа осрамился. Жильцы
дома стали смеяться, грозились оставить Шапошникова на второй год.

Однажды, во время немецкого авиационного налета, когда обезумевшие
молотобойцы били тяжелыми кувалдами по камню, земле, железу, Греков увидел
Батракова, сидящего над обрывом лестничной клетки и читающего какую-то
книжонку.

Греков сказал:

- Нет уж, ни хрена немцы не добьются. Ну что они с таким дураком
сделают?

Все, что делали немцы, вызывало у жильцов дома не чувство ужаса, а
снисходительно-насмешливое отношение. "Ох, и старается фриц", "Гляди,
гляди, что хулиганы эти надумали...", "Ну и дурак, куда он бомбы
кладет..."

Батраков приятельствовал с командиром саперного взвода Анциферовым,
сорокалетним человеком, любившим поговорить о своих хронических болезнях -
явление на фронте редкое, - под огнем сами собой вылечивались язвы и
радикулиты.

Но Анциферов продолжал в сталинградском пекле страдать от
многочисленных болезней, которые гнездились в его объемистом теле.
Немецкий лекарь не лечил его.

Фантастически неправдоподобно выглядел этот полнолицый, с лысеющей
круглой головой, с круглыми глазами человек, когда, освещенный зловещими
отблесками пожаров, благодушествуя, пил чай со своими саперами. Он сидел
обычно босиком, так как обутую ногу досаждала мозоль; без гимнастерки, -
Анциферову всегда было жарко. Он прихлебывал из чашки с синими цветочками
горячий чай, вытирал обширным платком лысину, вздыхал, улыбался и вновь
принимался дуть в чашку, куда угрюмый боец Ляхов, с головой, повязанной
бинтом, то и дело подливал из огромного закопченного чайника кипящую струю
стоялой воды. Иногда Анциферов, не натягивая сапог, недовольно кряхтя,
взбирался на кирпичный пригорок посмотреть, что происходит на белом свете.
Он стоял босой, без гимнастерки, без пилотки, похожий на крестьянина,
вышедшего в буйный грозовой ливень на порог избы оглядеть свое
приусадебное хозяйство.

До войны он работал прорабом. Теперь его опыт строителя приобрел как бы
обратный знак. В мозгу его постоянно стояли вопросы разрушения домов,
стен, подвальных перекрытий.

Главным предметом бесед Батракова с сапером были вопросы философские. В
Анциферове, перешедшем от созидания к разрушению, появилась потребность
осмыслить этот необычный переход.

Иногда их беседа с высот философских - в чем цель жизни, есть ли
советская власть в звездных мирах и каково преимущество умственного
устройства мужчины над умственным устройством женщины, - переходила к
обычным житейским отношениям.

Здесь, среди сталинградских развалин, все было по-иному, и нужная людям
мудрость часто была на стороне растяпы Батракова.

- Веришь, Ваня, - говорил Анциферов Батракову, - я через тебя стал
кое-что понимать. А раньше я считал, что всю механику понимаю до конца -
кому нужно полкило водки с закуской, кому новые покрышки для автомашины
доставить, а кому просто сотню сунуть.

Батраков, всерьез считавший, что именно он со своими туманными
рассуждениями, а не Сталинград открыл Анциферову новое отношение к людям,
снисходительно отвечал:

- Да, уважаемый, можно, в общем и целом, пожалеть, что мы до войны не
встречались.

А в подвале обитала пехота, те, кто отбивали немецкий натиск и сами
переходили по пронзительному голосу Грекова в контратаки.

Пехотой заправлял лейтенант Зубарев. Он учился до войны пению в
консерватории. Иногда ночью он подбирался к немецким домам и начинал петь:
"О не буди меня, дыхание весны", то арию Ленского.

Зубарев отмахивался, когда его спрашивали, для чего он забирается в
кирпичные груды и поет с риском быть убитым. Быть может, здесь, где
трупное зловоние день и ночь стояло в воздухе, он хотел доказать не только
себе и своим товарищам, но и врагам, что с прелестью жизни никогда не
справятся могучие истребительные силы.

Неужели можно было жить, не зная о Грекове, Коломейцеве, Полякове, о
Климове, о Батракове, о бородатом Зубареве?

Для Сережи, прожившего всю жизнь в интеллигентной среде, стала очевидна
правота бабушки, всегда твердившей, что простые рабочие люди - хорошие
люди.

Но умненький Сережа сумел заметить бабушкин грех, - она все же считала
простых людей простыми.

В доме "шесть дробь один" люди не были просты. Греков поразил как-то
Сережу словами:

- Нельзя человеком руководить, как овцой, на что уж Ленин был умный, и
тот не понял. Революцию делают для того, чтобы человеком никто не
руководил. А Ленин говорил: "Раньше вами руководили по-глупому, а я буду
по-умному".

Никогда Сережа не слышал, чтобы с такой смелостью люди осуждали
наркомвнудельцев, погубивших в 1937 году десятки тысяч невинных людей.

Никогда Сережа не слышал, чтобы с такой болью люди говорили о бедствиях
и мучениях, выпавших крестьянству в период сплошной коллективизации.
Главным оратором на эти темы был сам управдом Греков, но часто вели такие
разговоры и Коломейцев, и Батраков.

Сейчас, в штабном блиндаже, Сереже каждая минута, проведенная вне дома
"шесть дробь один", казалась томительно длинной. Немыслимым казалось
слушать разговоры о дневальстве, о вызовах к начальникам отделов.

Он стал представлять себе, что делают сейчас Поляков, Коломейцев,
Греков.

Вечером, в тихий час, все снова говорят о радистке.

Уж Грекова, если решит, ничем не остановить, хоть сам Будда или Чуйков
будут грозить ему.

Жильцы дома были замечательными, сильными, отчаянными людьми. Наверно,
Зубарев и сегодня ночью запускал арии... А она сидит беспомощная, ждет
своей судьбы.

"Убью!" - подумал он, но неясно понимал, кого он убьет.

Куда уж ему, он ни разу не поцеловал девушки, а эти дьяволы опытны,
конечно, обманут ее, задурят.

Он много слышал историй о медсестрах, телефонистках, дальномерщицах и
прибористках, девчонках-школьницах, ставших против воли "пепеже"
командиров полков, артдивизионов. Эти истории его не волновали и не
занимали.

Он поглядел на дверь блиндажа. Как раньше не приходило ему в голову, -
никого не спрашивая, встать да пойти?

Он встал, открыл дверь и пошел.

А в это время оперативному дежурному в штаб армии позвонили по указанию
начальника политотдела Васильева, попросили незамедлительно прислать к
комиссару бойца из окруженного дома.

История Дафниса и Хлои постоянно трогает сердца людей не потому, что их
любовь родилась под синим небом, среди виноградных лоз.

История Дафниса и Хлои повторяется всегда и всюду - и в душном,
пропахшем жареной треской подвале, и в бункере концентрационного лагеря, и
под щелканье счетов в учрежденческой бухгалтерии, и в пыльной мути
прядильного цеха.

И эта история вновь возникла среди развалин, под вой немецких
пикировщиков, там, где люди питали свои грязные и потные тела не медом, а
гнилой картошкой и водой из старого отопительного котла, возникла там, где
не было задумчивой тишины, а лишь битый камень, грохот и зловоние.

62

Старику Андрееву, работавшему сторожем на СталГРЭСе, с оказией передали
записку из Ленинска, - невестка писала, что Варвара Александровна умерла
от воспаления легких.

После известия о смерти жены Андреев стал совсем угрюм, редко заходил к
Спиридоновым, по вечерам сидел у входа в рабочее общежитие, смотрел на
орудийные вспышки и мелькание прожекторов в облачном небе. Иногда в
общежитии с ним заговаривали, и он молчал. Тогда, думая, что старик плохо
слышит, говоривший повторял вопрос более громко. Андреев хмуро произносил:

- Слышу, слышу, не глухой, - и опять молчал.

Смерть жены потрясла его. Жизнь его отражалась в жизни жены, дурное и
хорошее, происходившее с ним, его веселое и печальное настроение
существовало, отраженное в душе Варвары Александровны.

Во время сильной бомбежки, при разрывах тонных бомб, Павел Андреевич,
глядя на земляной и дымовой вал, вздымавшийся среди цехов СталГРЭСа,
думал: "Вот поглядела бы моя старуха... Ох, Варвара, вот это да..."

А ее уж в это время не было в живых.

Ему казалось, что развалины разбитых бомбами и снарядами зданий,
перепаханный войной двор, - кучи земли, искореженного железа, горький,
сырой дым и желтое, ящерное, ползучее пламя горящих масляных изоляторов, -
есть выражение его жизни, это ему осталось для дожития.

Неужели он сидел когда-то в светлой комнате, завтракал перед работой и