Чтение 55–й страницы книги ~Мои скитания~

Кроме статей о нашем театре, прямо надо говорить, реклам, я давал в
газеты, по просьбам редакций, стихи и наброски.

Никогда я не писал так азартно, как в это лето на па-роходе. Из меня,
простите за выражение, перли стихи. И ничего удивительного; еду в первый раз
в жизни в первом классе по тем местам, где разбойничали и тяну-ли лямку мои
друзья Репка и Костыга, где мы с Орло-вым выгребали в камышах... где...
Довольно.

В конце концов я рад был, что ехал один, а не с труп-пой.

Не проболтаешься.

Ехал и молчал, молчал, как убитый.

-- Нашел-- молчи, украл-- молчи, потерял-- молчи.

Этот завет я блюл строго и только благодаря этому я теперь имею счастье
писать эти строки.

Я молчал, и все мои переживания прошлого выходи-ли в строках и
успокаивали меня, вполне вознаграждая за вечное молчание.

Под шум пароходных колес, под крики чаек да под грохот бури низовой
писал я и отдыхал.

Тогда на пароходе я написал кусочки моего Стеньки Разина, вылившегося
потом в поэму и в драму, написав кусочки воспоминаний о бродяжной жизни,
которую вы уже прочли выше. Писал и переживал.

Через борт водой холодной

Плещут беляки.

Ветер свищет,

Волга стонет,

Буря нам с руки.

Да, я молчал. Десятки лет молчал.

Только два человека знали кое-что из моего прошло-го... Кое-что.

Но эти люди были особые: Вася Васильев -- народ-ник, друг
народовольцев, счастливо удравший вовремя. А не удалось бы ему удрать, так
процесс был бы не 193, а 194х. (Васильев-- псевдоним. Его настоящая фами-лия
Шведевенгер. Но в паспорте-- Васильев).

Вася умел молчать как никто, конспиратор по натуре и привычке.

Другой Вася, Андреев-Бурлак, был рыцарь, рыцарь слова.

Оба знали и молчали.

Только знаменитая историческая губа Андреева-Бур-лака выражала понятное
мне его настроение. Об этой гу-бе поэт Минаев сказал:

Москва славна Тверскою,

Фискалом М. Н. К.

И нижнею губою

Актера Бурлака.

(M. H Катков, редактор "Московских ведомостей)

Бурлака никто не видел смеющимся, -- у него смея-лись только глаза и
нижняя губа.

Бывало в нашей компании идет разговор о разных обстоятельствах, о
которых я мог бы рассказать многое, а я молчу, смотрю на Бурлака. А у того
губа смеется,.. и так смеется, что я не удержусь и в ответ сам улыбнусь... И
мы только двое понимаем друг друга. Он умел мол-чать.

x x x

А испытаний ему было не мало. Помню случай в. Астрахани, когда мы уже
закончили нашу блестящую поездку. Труппа уехала обратно в Москву, а мы с
Бур-лаком и Ильковым решили проехать в Баку, а потом через Кавказ домой,
попутно устраивая дивертисменты.

Андреев-Бурлак читал "Записки сумасшедшего", "Рассказ Мармеладова" и
свои сочинения, Ильков-- сцены из народного быта, а я -- стихи.

Три дня прогуляли мы в Астрахани, а потом были в Баку, Тифлисе,
Владикавказе, хорошо заработали, а деньги привез домой только скупердяй
Ильков.

Проводив своих, я и Бурлак в Астрахани загуляли вовсю. Между прочим,
подружились с крупным купцом Мочаловым, у которого были свои рыбные
промыслы.

С тем самым Мочаловым, у которого десять лет тому назад околачивался на
ватагах Орлов, а потом он...

А мы у него в притоне, где я прожил пять дней, и от-куда бежал,
обжирались до отвала Мочаловской икрой.

Об этом и кое-каких других астраханских похожде-ниях, конечно, и об
Орлове, я рассказывал в минуты от-кровенности Бурлаку. Рассказал ему
подробно, как пили водку и жрали Мочаловскую икру.

-- Чего икру не жрешь, -- спрашиваю Орлова.

-- Обрыдла. Вобла ужовистее.

Я рассказал этот случай. Уж очень слова интерес-ные. Бурлак даже
записал их в книжку и в рассказ вста-вил. Но дело не в том.

На другой день после этого рассказа заявился к нам утром Мочалов и
предложил поехать на ватагу.

-- Юшки похлебать, да стерляжьей жарехи почавкать.

На крошечном собственном пароходике мы добрались до его промысла.
Первым делом из садка вытащили ог-ромнейшего икряного осетра, при нас же его
взрезали, целую гору икры бросили на грохотку, протерли и подали нам в
медном луженом ведре, для закуски к водке, пока уху из стерлядей варили, да
на угольях жареху стерляжью на вертелах, как шашлык из аршинных стерлядей
готовили.

Мочалов наложил нам по полной тарелке серой ароматной икры, подал
подогретый калач и столовые ложки. выпиваем. Икру я и Бурлак едим как кашу.

-- И тогда также ложками хлебали? -- спросил меня бурлак, улыбаясь во
всю губу.

-- Только деревянными! -- ответил я.

Пьем, чокаемся, а Мочалов, глядим, икры не ест, а

ободрал воблу, предварительно помолотив ее о сапог, рвет пальцами и
запихивает жирное волокно в рот.

-- Что же ты икру? -- спрашивает Бурлак.

-- Обрыдла! Я только воблу... Гляди какая. Подлед-ная!

-- Так обрыдла, говоришь?

Долго хохотали мы после. А был случай, когда Бурлак до упаду хохотал.
Этот случай был в Казани.

Казань Бурлаку свой город. Он уроженец Симбирска, был студентом
Казанского университета, не кончил, по-ступил в пароходство, был капитаном
парохода "Бур-лак"-- отсюда его фамилия по сцене. Настоящая фами-лия его
Андреев. На Волге тогда капитанов Андреевых было три, и для отличия к
фамилиям прибавляли назва-ние парохода. Были Андреев-Велизарий,
Андреев-Ольга и Андреев-Бурлак. Потом он бросил капитанство и по-ступил на
сцену.

Я знал капитана Андреева-Ольгу, здоровенного моря-ка с седыми баками.
Его так и звали Ольга, и он 11 ию-ля, на Ольгу, именины даже свои неуклонно
и справлял

10 мая труппа еще играла в Нижнем, а я с Андрее-вым-Бурлаком приехали в
Казань устраивать уже сня-тый по телеграмме городской театр. Первый
спектакль. был 14 мая, в день коронации Александра III.

Сидим мы вдвоем в номере и на целую неделю со-ставляем афиши. Кроме нас
играют в Казани еще две труппы, одна в Панаевском саду, а другая в
Адмирал-тейской слободке.

Составили афишу. На 14 мая "Горькая судьбина", дальше "Светит, да не
греет", а там "Кручина", "Иу-душка", "Лес"...

-- Ну, теперь едем к полицмейстеру. Николай Хрисанфович Мосолов,
генерал, мой старый приятель. Едем!

-- Едем.

А сам думаю: вдруг опять тот же полицмейстер, что меня завтраком
угощал! И решил, что этого быть не мо-жет, так как полицмейстеры меняются
часто. Подъез-жаем к полиции. Все знакомо, все прошлое мелькнуло ярко. Вот
окно на крыше, под самой каланчой, из кото-рого я удрал... Такая же фигура
дремлющего пожарного у ворот. Все то же самое. Вошли через парадное
крыль-цо, а не через дежурку, как тогда. Доложили. Входим а кабинет.
Знакомый медведь стоит с подносом, на кото-ром лежат визитные карточки, и
важная фигура в гене-ральском мундире приветливо спешит нам навстречу,
протягивая обе руки Андрееву-Бурлаку. Обнялись. Расцеловались. Говорят на
"ты". Ужас! Тот самый, который меня арестовал. Только уже не полковник, а
генерал, поседевший и обрюзгший. Нас представили.

-- Очень... Очень рад... Друзья моих друзей-- мои друзья... Пойдемте
закусить.

Я улыбнулся. Ну, думаю, друзья! -- Пока подпиши-ка афишу, Коля. Сидим.
Мосолов взял афишу и читает:

-- 14-го "Горькая судьбина"... 14-го?! Это, Вася, не-удобно, перемени,
поставь что-нибудь другое... Ну, "Лес", что ли.

-- Это почему?

-- Да, знаешь, в день коронации и вдруг, горькая судьбина... Пусть она
на второй, на третий день идет. Только не в первый.

-- Ну, "Светит, да не греет", -- с серьезным видом предлагает Бурлак--
а губа смеется.

-- Это хорошо. А там после, что хочешь, ставь. Я переменил числа, и
Мосолов подписал афиши, а потом со стола взял пачку афиш, данных для
подписи, и доказал афишу Панаевского театра, перечеркнутую красными
чернилами.

-- Каковы идиоты?!. Вдруг "Не в свои сани не са-дись"! Это в день
коронации Александра III. Понимаешь, Александра третьего!

-- Почему же нельзя? Ведь "Не в свои сани..." такая уж скромная пьеса.

-- А ты не догадался? Ведь Александр III коронует-ся... А разве его к
царствованию готовили? Он занимает место умершего брата цесаревича
Николая... Ну, понял?

-- А ведь верно, что он не в свои сани садится? Сделал Бурлак серьезную
физиономию, а губа смеется...