Столыпинской дачи с крайним отвращением.
Она иногда читала его репортаж в петербургской газете. Он уже подписывался
"Дон Педро". Накануне Альфред Исаевич позвонил ей, сообщил, что газета
послала его "для обследования положения на Волге" и что он остановился на
два дня в Москве.
пить, часов в девять.
номерах не было, а уж очень неказиста 275 была ее комната. "Тонышева сюда не
пригласила бы", -- с улыбкой подумала она. По дороге домой купила печенье и
полбутылки дешевого вина; за вином ей всегда разговаривать было легче.
Заказала чай и велела горничной не стлать на ночь постель, -- "я сама
постелю попозже". Впрочем, Певзнера к "мужчинам" не причисляла. Знала, что
он обожает свою жену, оставшуюся в провинции впредь до того, как он "станет
на ноги"; постоянно о ней говорил, писал ей письма каждый день, посылал
регулярно большую часть своего заработка. "Проще было бы пообедать с ним в
ресторане, но незачем вводить его в расходы. При своей галантности, он на
меня потратился бы".
вскользь спросил о Джамбуле, -- "верно, слышал, что мы разошлись". Спрашивал
Люду о здоровье, об ее занятиях, о кооперации. С гордостью говорил о своих
успехах:
редакцией, как и вообще и в газетных кругах. И весной я перевожу жену в
Петербург! Недавно у нее был.
на Волге?
говорят, она в сношениях с большевиками! Теперь ведь и не разберешь, кто
грабитель, и кто идейный человек. Чего стоил один этот Соколов!
взрыв на Аптекарском острове. Ведь вы, конечно, читали мои репортажи об этом
деле?
повешен, в порядке этих новых 276 военно-полевых судов!.. Что с вами,
Людмила Ивановна?
на скатерть. -- Повешен?
Красавица! И, представьте, дочь члена Государственного Совета! Отец умер с
горя! Подумайте, из такой семьи! Она тоже арестована.
она попросила, чтобы ей оставили какой-то шарф, который был на ней в тот
день, когда она вышла за него замуж. Это было удовлетворено. Она страстно
его любила. Он был не только писаный красавец, но еще магнетизер.
поразительную вещь, о которой писать невозможно. Представьте, через
несколько дней после взрыва на Аптекарском острове он стал писать страстные
письма дочери Столыпина, той, что чудом спаслась!..
магнетизерской силе, что надеялся убедить барышню убить ее отца!
Пожалуйста, не оглашайте этого.
свой адрес?
властям не скажет. И самое поразительное, он в этом не ошибся! Она сообщила
отцу об этих письмах, но адреса не указала. По взглядам она, разумеется,
правая и обожает своего отца, но не хотела выдавать на смерть доверившегося
ей человека. И Столыпин признал ее поведение правильным! Странная душа у
русских людей! Эх, пролили вы вино. Ничего, это замоют. Белое вино пятен не
оставляет.
Тилипучури. Это было не конспиративно, но они знали, что местная полиция
очень плоха, да и не слишком усердно их арестовывает. Ремесло полицейского
было в ту пору, особенно на Кавказе, столь же опасно, как ремесло
террориста.
взглядов. Он любил кавказцев, как их всегда любили русские люди с легким
оттенком благодушной насмешки, относившейся к кавказскому говору. В
молодости он сам три года воевал с горцами, помнил, что тогда в армии ни
малейшей враждебности к ним не было и что в русской литературе, от Пушкина и
Лермонтова до Толстого, вряд ли есть хоть один антипатичный кавказец. Война
давным давно кончилась, всЈ же наместник смутно, почти бессознательно,
рассматривал террористов двадцатого века, как несколько худшее повторение
горцев Шамиля.
социалистов старался кое-как "поддерживать человеческие отношения!" Иногда
заключал с ними негласные соглашения, тотчас впрочем становившиеся гласными.
Так, в пору столкновений между армянами и татарами передал
социал-демократической партии пятьсот винтовок для вооружения поддерживавших
порядок рабочих дружин, под честное слово меньшевика Рамишвили, что винтовки
будут возвращены властям по миновании надобности. Так, перед ожидавшимся
приездом царя на Кавказ, взял с революционеров честное слово в том, что
покушений не будет. Не думал, что такое соглашение вполне обеспечивает
безопасность императора; но, по его мнению, оно на Кавказе обеспечивало ее
лучше, чем полицейские меры. Воронцов-Дашков был противником казней и
находил, что всЈ равно виселицей не запугаешь чеченца или ингуша. Вдобавок
он стал почти фаталистом после убийства Александра II: от судьбы не уйдешь.
древнее имя графа, его огромное богатство, независимость человека, ни в ком
для 278 себя не нуждавшегося, даже его барская внешность и манера
одинакового обращения с людьми, а всего больше личная близость к царю
внушали осторожность правительству; оно по возможности не вмешивалось в его
методы управления Кавказом. Взгляды наместника, быть может, немного
сказывались и на действиях полиции. Но и по простой осторожности сыщики
старались не заглядывать без крайней необходимости в такие места, как
ресторан Тилипучури. Холодное оружие было на Кавказе у всех, очень много
было револьверов, немало изготовлялось и примитивных бомб. "Положительно
каждый ребенок может из коробки из-под сардинок и купленных в аптеке
припасов смастерить снаряд, годный для взрыва его няньки", -- писал
современник.
экспроприациями сам Ленин. Может быть, знал и то, что для этого из
партийного Центрального комитета выделен небольшой, еще более центральный,
комитет, настолько секретный, что о самом его существовании долго не знали
виднейшие социал-демократы.
же "Никитич", он же "Винтер", он же -- почему-то "Лошадь", и Богданов,
имевший полдюжины псевдонимов. "Максимов", "Вернер", "Рахметов", "Сысойка",
"Рейнерт", "Рядовой". Служащие департамента полиции не очень интересовались
моральными свойствами революционеров: "все канальи!" (некоторые, быть может,
добавляли: "да и мы тоже"), но именно этих двух большевиков заподозрить в
терроре было трудно: один занимался не то философией, не то наукой, не то
еще чорт знает чем; другой был видный инженер, загребавший деньги в
торгово-промышленных предприятиях и никак не "Лошадь", а очень умный и
ловкий делец. Люди же, по их поручению руководившие непосредственно
террористическими делами на Кавказе, известны: Джугашвили и Камо.
революционеры знали не очень много, а говорили еще меньше. Непонятным 279
образом этот человек, так страстно влюбленный в саморекламу, позднее ею
занимавшийся тридцать пять лет с небывалым в истории успехом, в молодости
почти ничего о себе не сообщал даже близким товарищам: вероятно, всех
подозревал в провокации. По еще гораздо более непонятным причинам, о своих
кавказских делах почти никогда не рассказывал и впоследствии, когда мог это
делать совершенно безопасно.
взгляд в отворенное окно. Дружинников не было. "Где же они сегодня?" --
спросил себя он. Понимал, что никто не останется в этот вечер дома в
одиночестве, -- "разве Коба? У него вообще нет нервов". Джамбул прошел
дальше и, убедившись, что подозрительных людей нет, вернулся. "Пора поесть,
с утра ничего не ел", -- подумал он.