Чтение 55–й страницы книги ~Сожженая Москва~

ксендз в молчаливом изумлении глядел на Наполеона, с которого
Рустан стягивал высокие, на волчьем меху, сапоги.

- Чего-нибудь, - продолжал Вонсович, - ну, супу, борщу, стакан
гретого молока. Только скорей...

- Нет ничего! - жалостно проговорил ксендз, сложив на груди
крестом руки.

- Так белого хлеба, сметаны, творогу.

- Ничего, ничего! - в отчаянии твердил помертвелыми губами
священник. - Где же я возьму? Все ограбили сегодня прохожие
солдаты.

- Что он говорит? - спросил Наполеон. Вонсович перевел слова
священника.

- Они отбили кладовую, - продолжал ксендз, - угнали последнюю мою
корову и порезали всех птиц... я остался, как видите, в одной
рясе и сам с утра ничего не ел.

- Но можно послать на фольварк, - заметил Вонсович.

- О, пан капитан, все крестьяне и мои домочадцы разбежались, и,
если бы не мой племянник, только что подъехавший за мной из
местечка, я, вероятно, погиб бы с голоду, хотя не ропщу.. О, его
цезарское величество, я в том убежден, со временем все
вознаградит...

Вонсович перевел ответ и заключение ксендза. Наполеон при словах
о грабеже и о том, что нечего есть, нахмурился. Но он сообразил,
что делать нечего и что таковы следствия войны для всех, в том
числе и для него, и решил показать себя великодушным и выше
встреченных невзгод. Милостиво потрепав ксендза по плечу, он
сказал ему, через переводчика, что рад случаю видеть его, так как
в жизни встречает первого священника, который так покорен
обстоятельствам и не корыстолюбив.

- Да, - вдруг обратился он по-латыни непосредственно к ксендзу, -
у нас есть общий нам, родственный язык; будем говорить
по-католически, по-римски.

Священник в восхищении преклонился.

- Я никогда не расставался с Саллюстием, - сказал Наполеон, -
носил его в кармане и с удодольствием прочитывал войну против
Югурты. А Цезарь? его галльская война? мы тоже, святой отец,
воюем с новейшими дикими варварами, с галлами Востока... Но надо
покоряться лишениям.

Говоря это, Наполеон прохаживался по комнате. Радостно изумленный
ксендз и свита благоговейно внимали бойким, хотя и не вполне
правильным римским цитатам нового Цезаря. В уютной комнате кстати
было так тепло. Вечернее же солнце так домовито и весело освещало
скромную мебель, в белых чехлах, гравюры по стенам и уцелевшие от
грабителей горшки цветов на окнах, что всем было приятно.
Наполеон еще что-то говорил. Вдруг он, нагнувшись к окну,
остановился. Он увидел на дворе нечто, удивившее и обрадовавшее
его. В слуховое окно конюшни выглянула пестрая хохлатая курица.
Уйдя днем от грабителей на сенник, она озадаченно теперь оттуда
посматривала на новых нахлынувших посетителей и, очевидно, не
решалась в обычный час пробраться в разоренный птичник на свой
нашест, как бы раздумывая: а что как поймают здесь и зарежут?

- Reverendissime, ессе pulla! (Почтеннейший, вот курицах!) -
сказал Наполеон, обращаясь к священнику.

Ксендз и прочие бросились к окну. Они действительно увидели
курицу и выбежали во двор. Уланы справа и слева оцепили конюшню и
полезли на сенник. Курица с криком вылетела оттуда через их
головы в сад. Офицеры, мамелюк Рустан и Мутон пустились ее
догонять. Им помогал, командуя и расставляя полы шубы, даже
важный и толстый Дюрок. Наполеон с улыбкой следил из окна за этою
охотой. Курица была поймана и торжественно внесена в дом.

- Si item...(Если также... (лат.)) Если ты такой же умелый повар,
- сказал Наполеон ксендзу, - как священник, сделай мне хорошую
похлебку.

- С великим удовольствием, государь! (Magna cum voluptate,
Caesar!) - нерешительно ответил ксендз. - Боюсь только, может не
удаться.

Подросток - племянник священника растопил в кухне печь, Рустан
иззябшими руками ощипал и выпотрошил зарезанную хохлатку.

- Но, ваше величество, - заметил, взглянув на свою луковицу,
Рапп, - мы опоздаем; какую тревогу забьют в замке того помещика,
где ожидают вас, и в Ошмянах!

- А вот погоди, уже пахнет оттуда! - ответил Наполеон, обращая
нос к кухне. - Успеем, еще светло... Расставлена ли цепь?

- Расставлена...

Похлебку приготовили. К дивану, на котором сидел Наполеон,
придвинули стол. Ввиду того, что вся посуда у ксендза была
ограблена, кушанье принесли в простом глиняном горшке; у солдат
достали походную деревянную ложку.

- Дивно, прелесть! (Optime, superrime!) - твердил Наполеон, жадно
глотая и смакуя жирный, душистый навар. Мамелюк прислуживал. Он
вынул куриное мясо, разрезал его на части своим складным ножом и
подал на опрокинутой крышке горшка часть грудинки с крылом.
Наполеон потянул к себе всю курицу, кончил ее и, весь в поту от
вкусной еды, оглянулся на руки Рустана, державшего походную флягу
с остатком бордо.

- Да это, друзья мои, не бивачная закуска, а целый пир! -
восторженно сказал Наполеон, допив в несколько приемов флягу. - Я
так не ел и в Тюильри.

- Пора, ваше величество, осмелюсь сказать, - произнес Колонкур, -
смеркается, мы здесь целый час.

Наполеон улыбнулся счастливою, блаженною улыбкой, протянул ноги
на подставленный ему стул, безнадежно махнул рукой и, как сидел
на диване, оперся головой о стену, закрыл глаза и в теплой,
уютной, полуосвещенной комнате почти мгновенно заснул. Лица свиты
вытянулись. Коленкур делал нетерпеливые знаки Раппу, Рапп -
Дюроку, но все раболепно-почтительно замерли и, не смея пикнуть,
молча ожидали пробуждения усталого Цезаря.

В тот же день, перед вечером, верстах в пяти от большой Виленской
дороги, в густом лесу, подходившем к городку Ошмянам, показался
отряд всадников. То была партия Фигнера. Усиленно проскакав
сплошными трущобами и болотами, она стала биваком в лесной чаще
и, не разводя огней, решила до ночи собрать сведения, кто и в
каком количестве занимает Ошмяны.

В городе, в крестьянском зипунишке и войлочной капелюхе, на
дровнях лесника, прежде всех побывал сам Фигнер. Он, к изумлению,
узнал, что здесь стоит пришедший накануне из Вильны отряд
французской кавалерии. Ломая голову, зачем сюда пришли французы,
он поспешил обратно к биваку, где, посоветовавшись с офицерами,
разделил свою партию надвое и одну ее часть послал, также
стороной и лесом, далее, к селению Медянке, а другой велел
остаться при себе на месте. В Ошмяны же, для разведки, как велик
французский отряд, он разрешил послать собственного ординарца
Крама и стоявшего долгое время в Литве, а потому знающего местный
язык, старого казацкого урядника Мосеича. Путники уже в сумерки,
вслед за каким-то обозом, на тех же дровнях въехали в город.
Улицы были почти пусты, лавки и кабаки закрыты. Изредка только
встречались прохожие и проезжие. Окна светились лишь в немногих
домах.

У крайнего, с кретушами и длинными сараями, постоялого двора, при