великосветская хроника прямо не знает, где ее найти. Сегодня миледи в
Чесни-Уолде; вчера была в своем лондонском доме; завтра, возможно, окажется
за границей, - великосветская хроника ничего не может предсказать с
уверенностью. Даже галантный сэр Лестер с трудом поспевает за супругой. И
ему вскоре стало бы еще труднее, но вторая его верная подруга в счастье и
несчастье * - подагра - врывается в старинную дубовую спальню в Чесни-Уолде
и хватает его за ноги, зажимая их в тиски.
патрицианским. Со времен, памятных человечеству, и даже незапамятных, все
Дедлоки по прямой мужской линии страдали подагрой. И это можно доказать,
сэр. Предки других людей, быть может, умирали от ревматизма или подвергались
низменной заразе от нечистой крови болезненного простонародья, но Дедлоки
внесли нечто особенное даже в равняющий всех процесс умиранья, ибо умирали
они только от своей родовой подагры. Она переходила от одного славного
поколения к другому, как столовое серебро, картины или лин-кбльнширское
поместье. Она - одно из их достоинств. Сэр Лестер, пожалуй, даже склонен
думать, - хотя никогда не высказывал этих дум, - что ангел смерти, исполняя
свои обязанности, когда-нибудь сообщит теням аристократов: "Милорды и
джентльмены, имею честь представить вам еще одного Дедлока, прибывшего сюда,
согласно удостоверению, по милости родовой подагры".
недугу, и можно подумать, что он держит свой титул и состояние на условиях
этой феодальной повинности. Он чувствует, что кто-то позволяет себе
вольность, заставляя представителя рода Дедлоков лежать на спине и ощущать
судорожные схватки и колотье в нижних конечностях; но он рассуждает так:
"Все мы, Дедлоки, подвергались этому. Это наша отличительная особенность.
Веками принято было у нас нисходить в склеп, вырытый в парке, только из-за
нашей родовой подагры, но никак не по более низменным причинам, и я мирюсь с
этим компромиссом".
и золотым огнем щеками перед своим любимым портретом миледи, в середине
огромной гостиной, куда солнечный свет проникает через длинную вереницу окон
и ложится широкими полосами на уходящую вдаль анфиладу комнат, чередуясь с
мягкими полосами тени. За стенами дома о величии сэра Лестера
свидетельствуют могучие дубы, которые вот уже много веков раскинули свои
корни в покрытой зеленым газоном земле, не знавшей плуга и отведенной под
охотничий парк еще в те времена, когда короли ездили на войну с мечом и
щитом, а на охоту - с луком и стрелами. В доме предки сэра Лестера, глядя на
него со стен, говорят ему: "Каждый из нас был тут преходящей
действительностью, оставил здесь эту раскрашенную тень свою и превратился в
воспоминание, столь же неясное, как далекие голоса грачей, которые
убаюкивают тебя", и предки тоже утверждают его величие. И в этот день он
действительно велик. И горе Бойторну или иным дерзким наглецам, которые
самонадеянно осмелятся поспорить с ним хотя бы из-за одного дюйма!
умчалась в Лондон, но не намерена там оставаться и, к недоумению
великосветской хроники, вскоре примчится домой. Но лондонский дом не
подготовлен к ее приезду. Он одет в чехлы и мрачен. Только Меркурий в
пудреном парике безутешно зевает у окна в вестибюле и вчера вечером даже
сказал другому Меркурию, своему знакомому, тоже привыкшему вращаться в
хорошем обществе, что если так будет продолжаться дальше, - чего быть не
может, ибо человек с его характером этого не вынесет и нельзя ожидать от
человека с его фигурой, чтобы он это вынес, - то он честью клянется, что ему
останется только вонзить себе нож в грудь!
дом, их Меркурий в пудреном парике к тем местам, где прозябает Джо,
отщепенец с метлой в руках, на которого упал слабый луч света, когда он
подметал ступеньку перед входом на кладбище? Какое отношение имели друг к
другу многие люди, которые, стоя на противоположных краях разделяющей их
бездонной пропасти, все-таки столкнулись, самым любопытным образом, на
бесчисленных путях жизни?
связи, если она вообще существует. На любой заданный ему вопрос он отвечает:
"Ничего я не знаю", и этим исчерпывающе определяет свое невежество. Он
знает, что в скверную погоду очищать перекресток от грязи трудно и еще
трудней прокормиться этой работой. Никто ему не объяснил даже этого; он сам
догадался.
- трущобе, известной среди ему подобных под названием "Одинокий Том". Это
темная, полуразрушенная улица, которой избегают порядочные люди, улица, где
убогие дома, уже совсем обветшалые, попали в лапы каких-то предприимчивых
проходимцев и теперь сдаются ими под ночлежки. По ночам лачуги эти кишат
беднотой. Как на гниющем человеческом теле гнездится всякая ползучая тварь,
так в этих гнилых развалинах теснятся толпы обездоленных, - вползают и
выползают сквозь дыры в каменных и дощатых стенах, спят вповалку,
бесчисленные, как личинки, скорчившись под проникающим внутрь дождем, где-то
бродят, заражаются лихорадкой, потом заражают ею других и в каждом отпечатке
ног своих сеют столько зла, что ни лорду Кудлу, ни сэру Томасу Дудлу, ни
герцогу Фудлу, ни всем прочим стоящим у власти знатным джентльменам, вплоть
до Чудла, и в пятьсот лет не искоренить этого зла, хотя на то они и
существуют.
пыли вздымалось, как после взорвавшейся мины, и всякий раз это означало, что
обвалился дом. В газетах появились коротенькие заметки об этих
происшествиях, а в ближайшей больнице оказались занятыми две-три лишних
койки. Зияющие провалы на улице не застраиваются, а бездомные по-прежнему
ютятся в развалинах. Вот-вот рухнет еще несколько домов, и можно думать, что
в следующий раз грохот в Одиноком Томе будет еще оглушительней.
подведомственно Канцлерскому суду. Об этом знает каждый мало-мальски
разумный. человек, и объяснять ему это значит оскорблять его. Как возникло
название "Одинокий Том", неизвестно, - может быть, эту улицу в народе
прозвали "Томом" в честь первого истца или ответчика в тяжбе "Джарндисы
против Джарндисов"; или, может быть, - потому, что Том жил тут
один-одинешенек, когда тяжба уже опустошила всю улицу, а другие жители еще
не успели присоединиться к нему; или же это просто меткое название для
трущобы, отрезанной от порядочного общества и обреченной на безнадежность, -
никто этого, вероятно, не знает. И, конечно, не знает Джо.
запоминая очертаний и совершенно не понимая смысла тех загадочных знаков,
которые в таком изобилии начертаны над входом в лавки, на углах улиц, на
дверях и витринах! Видеть, как люди читают, видеть, как люди пишут, видеть,
как почтальоны разносят письма, и не иметь ни малейшего понятия об этом
средстве общения людей, - чувствовать себя в этом отношении совершенно
слепым и немым! Чудно, должно быть, смотреть, как прилично одетые люди идут
по воскресеньям в церковь с молитвенником в руках, и думать (ведь, может
быть, Джо когда-нибудь все-таки думает) - какой во всем этом смысл? и если
это имеет смысл для других, почему это не имеет смысла для меня? Терпеть,
когда меня толкают, пинают, гонят прочь, и подумывать иной раз: а может, мне
и вправду незачем быть ни здесь, ни там и нигде вообще, и вместе с тем
недоумевать при мысли, что ведь как-никак, а я все-таки существую, но никому
до меня никогда не было дела, вот я и стал таким! Как это, должно быть,
нелепо, не только слышать от других, что я почти не человек (как я слышал,
когда предложил себя в свидетели на дознании), но самому чувствовать это по
опыту всю жизнь! Видеть, как лошади, собаки, рогатый скот проходят мимо
меня, и сознавать, что по невежеству своему я принадлежу к ним, а не к тем
высшим существам, подобным мне с виду, чью чувствительность я оскорбляю!
Представления Джо об уголовном суде, о судьях, о епископах, о правительстве
или о своем неоцененном сокровище - конституции (если только он об этом
сокровище знает), вероятно, довольно нелепы! Вся его физическая и духовная
жизнь - сплошная нелепость, а смерть - нелепей всего.
здесь всегда наступает с опозданием, и жует на ходу замызганный ломтик
хлеба. Ему надо пройти много улиц, и, так как двери подъездов еще не
открыты, он садится завтракать на пороге "Общества распространения слова
божия в чужих странах", а покончив с едой, подметает порог в благодарность
за приют. Восхищаясь размерами этого здания, он спрашивает себя, для кого
оно построено. Он и не подозревает, несчастный, о духовной нищете на
коралловых рифах в Тихом океане, не знает, во что обходится спасение
драгоценных душ под кокосовыми пальмами и хлебными деревьями.
Город пробуждается; огромный волчок уже запущен и будет вертеться и
крутиться весь день; люди, на несколько часов прервавшие свои занятия, снова
начинают читать и писать - неизвестно зачем. Джо и прочие живые существа
низшего разряда кое-как прозябают в этой немыслимой неразберихе. Сегодня
базарный день. Ослепленные волы, которых слишком часто подгоняли палками и
слишком тяжело нагружали, но никогда не направляли на дорогу, мечутся куда
попало, с налитыми кровью глазами и пеной у рта, а когда их отгоняют
ударами, тычутся в каменные стены, часто калеча тех, кто их ничем не обидел,
и часто калеча самих себя. Очень похоже на Джо и ему подобных... очень,
очень похоже!
Слушает и собака - собака гуртовщика, которая заждалась хозяина у порога
мясной лавки и, должно быть, вспоминает об овцах, с которыми возилась
несколько часов и, наконец, благополучно развязалась. Ее как будто взяли
сомнения насчет трех-четырех овец - не может понять, куда они подевались;
она оглядывает улицу, словно ждет, не объявятся ли беглянки, и вдруг
настораживает уши и вспоминает все. Это настоящая бродячая собака, привыкшая
ко всякому сброду и харчевням; страшная для овец собака, готовая по свисту
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий
Корнев Павел
Прозоров Александр