Чтение 55–й страницы книги ~Козел отпущения~

Глаза ее снова наполнились слезами; мне больше не о чем было ее
спрашивать. Я попросил прислать ко мне Шарлотту.

Прошло минуты две, прежде чем она появилась, и я сразу увидел, что от
утренней истерики не осталось и следа. Она была насторожена, хладнокровна,
глазки-пуговки глядели на меня чуть не с вызовом. Я не стал терять времени и
сразу же сказал ей:

-- Когда утром все отправились на поиски Мари-Ноэль, вы заходили в
спальню к мадам Жан?

Секундное колебание в глазах, затем она кивнула:

-- Да, господин граф. Я заскочила к ней на минутку, чтобы подбодрить.

-- Что именно вы сказали?

-- Что я могла сказать, господин граф? Я умоляла ее не волноваться.
Говорила, что девочку скоро найдут.

-- Очень она была обеспокоена?

-- Ее больше волновало отношение малышки к ней, господин граф, чем то,
что она пропала. Госпожа графиня боялась, что девочка настроена против нее.
. Ее собственные слова, господин граф.

-- Что вы ей ответили?

-- Я сказала ей правду, господин граф. Я сказала, что, когда отец
боготворит свою дочь, как господин граф, матери приходится трудно. У меня
была тетка, которая попала в такое же положение. А когда дочь выросла, стало
еще хуже. Дочь и отец были неразлучны, и в результате у тети произошел
нервный срыв.

-- Вы и это рассказали мадам Жан, чтобы ее успокоить?

-- Да, господин граф, потому что я ей сочувствовала. Я знала, что мадам
Жан часто бывало здесь одиноко.

Я спросил себя: сколько вреда принесла в замке Шарлотта сейчас и в
прошлом?

-- Вы знали, что мадам Жан собирается встать?

Снова мгновенное колебание.

-- Она не говорила ничего определенного, -- ответила Шарлотта. --
Сказала только, что ей неприятно оставаться одной и не знать, что
происходит. Спросила меня, проснулась ли уже наверху госпожа графиня. Я
ответила: еще нет, она просыпается поздно. Мадам Жан сказала, возможно, у
госпожи графини будут какие- нибудь предположения насчет девочки. Потом я
взяла ее поднос и пошла вниз: мне надо было стирать и гладить. Это был
последний раз, что я видела мадам Жан.

Говоря это, она медленно покачала головой, вздохнула и стиснула руки,
но все это выглядело искусственно, не то что ручьи слез на щеках Жермены.

-- В котором часу проснулась госпожа графиня? -- спросил я.

Шарлотта задумалась.

-- Не могу сказать точно, господин граф. Наверно, около десяти. Она
вызвала меня, но завтракать отказалась. Я рассказала ей про девочку. Она
пожала плечами: это ее не интересовало. Она села в кресло, я застелила ее
постель и, раз была ей не нужна, снова спустилась вниз. Я все еще была
внизу, в комнате для шитья, гладила там, когда все произошло. Мы обе, жена
Гастона и я, услышали, как закричала Берта, та, что доит коров, и выбежали
из дома... Но это все вы уже знаете, господинн граф.

Она опустила глаза, понизила голос, склонила низко голову. Я коротко
сказал ей, что она может идти, но, когда она выходила из комнаты, добавил:

-- Когда вы сообщили госпоже графине о несчастном случае, что она
сказала?

Шарлотта приостановилась, держась за ручку двери, и посмотрела на меня.

-- Она пришла в ужас, господин граф, была совершенно потрясена. Вот
почему я тут же послала за господином кюре. Я не могла ничего дать ей; это
было бы неразумно. Вы меня понимаете?

-- Я вас понимаю.

Когда Шарлотта ушла, я поднялся в гардеробную и прошел через ванную
комнату в спальню. Кто-то закрыл здесь ставни -- так же, как во всем доме,
окно -- тоже. Постель осталась неубранной, простыни и одеяло были откинуты к
изножью кровати. Низ окна достигал мне до бедра. Можно было сесть на
подоконник, высунуться наружу и наклониться... слишком низко. Это было
возможно, но маловероятно. Однако это случилось...

Я снова закрыл ставни и створки окна. Посмотрел вокруг -- спальня не
давала никакого ключа к разгадке того, что здесь произошло, ни намека на
трагедию, -- затем вышел и закрыл за собой дверь. Прошел коридором к
лестнице, поднялся наверх и по другому коридору подошел к башенной комнате в
самом дальнем его конце.

ГЛАВА 21

Я не постучал. Открыл дверь и вошел. Ставни были закрыты, как и везде в
замке, окно тоже, портьеры плотно задернуты. Нигде ни щелочки, точно была
зима. На столике у кровати горела лампа, на столе у печки -- другая; то, что
стоял ясный осенний день, было только четыре часа пополудни и снаружи ярко
сияло солнце, ничего не меняло в этой комнате, всегда темной, всегда
загороженной от дневного света.

Собачонок куда-то убрали, и единственным звуком было тихое бормотание
кюре и эхо его молитвы, доносящееся с кресла напротив. У обоих были в руках
четки; кюре, склонив голову, стоял на коленях, маман сидела, сгорбившись, в
кресле -- плечи нависли, подбородок упирается в грудь. Когда я вошел, никто
не шевельнулся, но я видел, что рука графини, державшая четки, на миг
стиснула их крепче, и после и
было произнесено громче, с большим рвением, словно читавший молитвы
почувствовал, что ему внимают не только на небесах.

Я не опустился на колени -- я слушал и ждал. Бормотание кюре
продолжалось, монотонное, умиротворяющее, заглушающее мысли, и мне
показалось, что именно такова его цель, не важно, за кого он молится -- за
мертвых или живых. Душа Франсуазы, лежавшей в больничной палате, не хотела,
чтобы ей напоминали о мире, из которого она ушла; сознание матери, эхом
повторяющей слова молитвы, не следовало пробуждать от сна неожиданным
вопросом. Голос кюре, ровный и однозвучный, как жужжание пчелы в чашечке
цветка, действовал усыпляюще, и постепенно мое сознание и натянутые нервы
словно онемели в атмосфере этой лишенной жизни комнаты.

Когда была сказана последняя молитва Отцу, и Сыну, и Святому Духу и
прозвучало последнее , наступила пауза и все земное вернуло себе свои
права, говорящий обрел более материальную форму, превратился в кюре с его
ласковым лицом старого младенца и кивающей головой. Поднявшись со скамеечки,
он тут же подошел ко мне и взял меня за руку.

-- Сын мой, -- сказал он, -- мы усердно молились за вас, ваша мать и я,
мы просили, чтобы в этот ужасный, этот скорбный час вам было ниспослано
мужество и дарована поддержка.

Я поблагодарил его, и он продолжал стоять, не отпуская моей руки и
поглаживая ее, и хотя он тревожился за меня, лицо его оставалось
безмятежным. Я завидовал его устремленности к единой цели, его вере в то,
что все мы -- сбившиеся с пути дети, заблудшие овцы, которых Пастырь Добрый
примет в Свои объятия или в Свою овчарню и наставит на путь истинный
независимо от наших грехов и упущений.

-- Вы бы хотели, -- сказал кюре, переходя сразу к тому, что, как он
чувствовал, волновало меня больше всего, -- вы бы хотели, чтобы я сообщил
девочке о нашей утрате?

Я ответил: нет, я попросил Жюли все ей сказать, но скоро вернутся Поль
и Бланш, может быть, он возьмет на себя труд обсудить с ними разные вещи,
связанные с похоронами.

-- Вы же знаете, -- сказал кюре, -- что и сегодня, и завтра, и всегда я
в вашем распоряжении и готов сделать все, что в моих силах, для вас, для
госпожи графини, девочки и всех живущих в замке.

Кюре благословил нас обоих, взял свои книги и вышел. Мы с графиней
остались одни. Я молчал. Она тоже. Я на нее не глядел. Внезапно, поддавшись
порыву, я подошел к окну и раздвинул тяжелые портьеры. Широко распахнул
створки, откинул ставни, и внутрь ворвались свет и воздух. Я погасил обе
лампы. В комнате стало светло. Затем встал возле кресла графини, на которое
падало предвечернее солнце; оно показывало все, что было раньше скрыто:
серую бледность испитого лица, глаза с набрякшими веками, тяжелый подбородок
и -- когда она подняла руку, чтобы прикрыться, и рукав ее черного шерстяного
платья соскользнул к локтю, -- следы от уколов на предплечье.

-- Что ты делаешь? Хочешь, чтобы я ослепла? -- спросила она и
наклонилась вперед, пытаясь уйти от света. Четки упали на пол, молитвенник
тоже, я поднял их и протянул ей, затем стал между ней и солнцем.

-- Что произошло? -- спросил я.

-- Произошло?

Она повторила мой вопрос, подняв голову и пристально глядя на меня, но
я оставался в тени, и мои глаза были ей не видны.

-- Откуда я знаю, что произошло, я -- узница в этой башне, бесполезная,
никому не нужная... мне даже на звонок не отвечают. Я думала, ты пришел,
чтобы рассказать, что произошло, а не спрашивать это у меня. -- Графиня
помолчала немного, потом добавила: -- Закрой ставни и задерни портьеры. Ты
же знаешь, я не переношу яркий свет.

-- Нет, -- сказал я, -- не закрою.

Ее лицо сморщилось, она пожала плечами.

-- Как хочешь. Ты выбрал странное время, чтобы их открыть, вот и все. Я
приказала Гастону закрыть все окна и ставни в замке. Я полагаю, он сделал
то, что я ему велела.

Графиня откинулась на спинку кресла, затем, взяв четки, заложила их
между страницами молитвенника, словно желая отметить место, и снова кинула
молитвенник на столик. Поправила подушки за спиной, придвинула под ноги
скамеечку.

-- Раз кюре ушел, -- сказала она, -- велю Шарлотте привести обратно
собак. Когда он здесь, они нам мешают. Почему ты стоишь? Почему не
пододвинешь стул и не сядешь?

Я не сел. Я стал на колени возле кресла, положил ладонь на подлокотник.