отрывали от этого счета, она испытывала отчаяние, переживала почти
страдание. В числах было забвение, иногда успокоение, порою тревога. Число
<тысяча> вселяло в душу Евпраксии ужас, поэтому избегала его, доходила в
подсчетах только до ста, затем складывала, громоздила их в сотни сотен,
сотни сот сотен и еще... и так без конца, до полнейшего обессмысливания
своего странного занятия, которое помогало убивать время - страшнейшего
врага всех заключенных.
Духовное превосходство, даже наказанное, все равно остается
превосходством.
когда тебя оторвали от жизни, да еще такой молодой, в самом расцвете сил?
Дорога, по которой не ездят, зарастает травой и кустами.
иногда сердце, Евпраксия хотела жить, надеялась без надежд, ждала, сама не
ведая чего. Она утешала себя снова и снова: несвободен человек, лишь когда
он порочен; пороки же рождаются незнанием; поэтому глупость и
безрассудство - худшие из пороков; точно так же важнейшими добродетелями
следует считать мудрость, рассудительность, твердость разума, спокойствие
духа. В этом человек может достичь блаженства.
смерти, куда и зачем вы торопите бег?!
лучом солнца, человеческим криком, свистом птичьего крыла. Привыкала и не
могла привыкнуть ко всему, что открывалось взгляду с высоты башни.
Неистовые рассветы в горах, а заход солнца - будто конец света. Неистовые
танцы горячих сухих ветров вокруг башни, а где-то в долинах - влажная
прохлада и шелест пшеницы. Часто сизоватая мгла окутывала леса и горы, и
каждый раз это казалось удивительным.
писать, уже не в состоянии остановиться. Это похоже на какую-то приятно
зудящую болезнь. Человек пишет, стремится хотя бы частично передать ту
огромность жизни, которая сваливается на него и в которой не всегда он
способен найти смысл. Человек пишет - тут и неудержимая радость, и
гнетущая печаль, и мудрость, и острая дерзость, и тупая дурь, и смешная
похвальба. Писанием свидетельствуешь о своей неотрывности от мира и
одновременно борешься против одиночества. Разговариваешь с людьми, с
ветрами, с небом и с камнем - особенно, когда ты брошен внутрь каменного
столпа, закован, заточен в камень. Сколько душ рвалось отсюда, из этого
столпа-башни, рвалось на свободу, а может, и на смерть, отчаянно
выцарапывая на твердом камне свои имена, знаки креста и ведомых лишь им
заклятий, и переходили в вечность, может, только этими царапинами, которых
никто никогда не прочтет, не заметит, а если и заметит, то все равно не
поймет.
процарапала у окна, так, чтобы можно было прочесть: <Евпракс...> Хотела
написать еще <Адельгейд>, но в этом имени, к которому она так и не сумела
привыкнуть, слышалось что-то неприятное, какое-то бульканье. Имя, словно у
утопленника.
так звала Журина, звал Журило и брат Ростислав, правда, ни сестра Янка, ни
брат Владимир не произносили это имя, а только лишь греческое -
<Евпраксия>, потому что оба они были от греческой царевны, о чем никогда
не забывали.
что это за слово и какому языку принадлежит, а для самой Евпраксии оно,
пожалуй, вовсе заказано: вызовет воспоминания о давнем; а с ними и
болезненные чувства, которых уж лучше постараться избегнуть. Киев был
далеко, он молчал; злой на князя Всеволода за его нежелание присоединиться
к римской церкви, император не посылал в Киев послов, да и князь Всеволод
не посылал своих послов к императору, не нуждался в том, а о собственной
дочери, как видно, забыл за государственными хлопотами; все властители,
выходит, заботятся прежде всего о делах государственных; странные заботы,
будто государства населяют не живые люди, а некие тени и будто князь или
там король всевластны над ними, между тем ведь и сами короли, князья,
императоры, как убедилась Евпраксия, не что-либо иное, но тени, именно
тени, которые к тому же не только ничего общего не имели с живой жизнью, а
вообще были враждебны к ней.
Журило и воевода Кирпа. Не знала, разбирается ли Кирпа в письме, потому
вынужденно ограничивалась одним Журилой в минуты, когда было особенно
тяжко на душе, когда ни читать, ни смотреть в окно, ни спать не могла и,
не зная, куда деваться, писала Журиле письма. Не настоящие письма, не
пергаментные хартии с печатями императрицы германской на красном воске,
двусторонними печатями, с так называемой контрасигиляцией(*). То были
письма, ни разу не отправленные, вроде бы и не писанные. И в самом деле не
писанные, отправлять было нечего. Письма в уме. Короткие и странные,
понятные только им двоим, а иногда - одной Евпраксии.
приворотное колдовское зелье, называемое anacampserum. Рассказывают, что
один супруг задумал убить супругу свою и повел ее в лес, а она, идучи
рядом с ним, сорвала этого зелья и держит себе в руке, и вот он потерял
свое злое намерение. Так было и во второй, и в третий раз>.
сокола-винозора и тот сразу долетел. А женщина послала сову. Но
сова-медлюха пустится в путь ночью, а ночь и прошла, уже день. Сова - хлоп
на землю и спит себе. Под вечер схватывается, летит, летит ночь, а начнет
светать - опять одолевает ее сон. Так весточка и до сих пор не долетела>.
снова упал на Киев>.
нацарапали на стене. Что мы там писали? Прочитай, Журило!>
Бургундии, в замке рыцаря Тесцелиана Фонтень, жена рыцаря Алета
почувствовала то же самое, но, как напишет впоследствии об этом монах
Вильгельм, <ей приснилось предзнаменование будущего, а именно: что она
заключает в утробе своей белую собачку с рыжеватой спинкой, и собачка
лает>. Напуганная сном, Алета обратилась к своему духовнику, но тот
успокоил ее, к случаю припомнив малопонятные слова Давида, обращенные к
богу и говорящие о неграмотных, но неуступчивых пророках божьих: <Чтобы
полоскал ты ноги свои в крови врагов своих, а языком псов твоих тоже была
часть крови сей>. Духовник сказал женщине: <Не бойся: это хорошее
предзнаменование, ты будешь матерью знаменитой собаки, что станет стражем
дома господнего и примется громко лаять на врагов веры. То будет
прославленный проповедник и, яко добрый пес, целительными свойствами языка
своего вылечит многие болезни души у многих>.
тут же и ушел из мира.
день, что и германская императрица, и рыцарский сын выжил, хотя и
никчемный по природе своей. Назвали его Бернардом. Имя избрали ему такое,
видимо, потому, что многие ныне имена святых уже стали
именами-покровителями разных ремесел и занятий. Бернард ничему не
покровительствовал, а вот Георгий (Юрий) был покровителем рыцарей, воинов,
Иоанн и Августин - теологов, Козьма и Дамьян - лекарей, Екатерина -
философов, ораторов и поэтов, Лука - художников, Цецилия - музыкантов,
Фруменций и Гидон - купцов, Григорий - студентов, Варвара - зодчих, Юлиан
- влюбленных. От эпидемии оберегали святые Антоний, Рох, Себастьян, Адриан
и Христофор, от падучей - Валентин, от лихорадки - Петронелла, от боли
зубной - Аполлония, от камней в почках - Либерий.
пророческому толкованию сна, своему квелому младенцу и дала это имя. От
Бернарда не было никакой пользы в жизни, он и к людям примкнул, ни к чему
не способным, - к монахам. Стал монахом-цистерцианцем в Цито, возле
Дижона, и сразу же привлек внимание удивляющей мизерностью почти усохшего
тела, так что следовало бы считать сего монаха либо живым трупом, либо
святым. Прожив год в келье, он и не заметил, был ли там потолок. Побывав в
том или ином монастырском помещении, никогда не мог потом сказать: одно
там окно, два, три иль совсем нет окон. Вильгельм пишет о Бернарде так:
<Умертвив в себе какую бы то ни было любознательность, он ниоткуда не
получал впечатлений>. И еще такое сообщает: <Желудок его был настолько
испорчен, что он немедленно извергал ртом еще непереваренную пищу. А ежели
случайно кое-что успевало перевариваться и силой природы выходило обычным
путем, то при слабости нижних частей тела и это происходило о невероятными
страданиями>.
созданию? Но зачастую именно такие отклонения от здоровой природной нормы
ценятся некоторыми людьми. Аббат монастыря Сито Стефан, как и духовник
рыцарской жены Алеты, узрел в нездоровом Бернарде нечто почти святое и
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Ильин Андрей
Гуревич Георгий
Никитин Юрий
Глуховский Дмитрий