Чтение 55–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

мать. Снова ее строгое лицо озарилось внутренним светом, она припала лицом к
голым малышам, покрывая их тельца горячими поцелуями. От нас она,
по-видимому, не ждет каких-либо изъявлений благодарности, -- так уж положено
у лесных людей, -- считать чужое горе своим...

Мы с Трофимом развьючили оленей, отпускаем их пастись, и я принимаюсь
готовить ужин. Наконец-то за много дней путешествия по Становому мы имеем
возможность по-человечески поужинать, уснуть спокойно, не терзаясь
сомнениями о завтрашнем дне. С нами Хутама, опытный советчик и проводник.
Троим нам куда легче и проще закончить путешествие. Тревога слетела с плеч!

Трофим достает из рюкзака круглую железную коробочку с леденцами,
хранившуюся у нас как "НЗ". При виде ее у Хутамы от удивления поднялись
брови, но через миг, от какой-то догадки, в глазах мелькнуло торжество. Она
отобрала у Трофима коробочку, раскрыла ее, несколько штук плоских леденцов
бросила в рот. Крепкие зубы мигом размололи их, и сухие крошки падали с
пухлых губ на подставленную ладонь.

-- Эко добро, слаще переспелой брусники! У тебя па-верное еще есть, а
это я повезу Альгома, дарить буду матери, -- и, плотно закрыв коробочку, она
поспешно засунула ее глубоко в свою потку.

-- Ты достойна большего, но у нас ничего нет, кроме этих леденцов и
добрых слов, -- ответил Трофим.

Глухая полночь. Уходит с неба месяц. На севере уже схлестнулись зори.
Ужинаем молча. Хутама угощает нас на удивление белыми пышными лепешками. Как
сосредоточенно и быстро она ест, забыв про нас, ничего не замечая, кроме
жирной баранины. Кажется, что автоматически работает у самых губ острый нож,
отсекая один за другим сочные кусочки баранины. С горячего мяса стекает по
ее рукам белое, как вата, сало. Оно стынет узорными кольцами на пальцах,
охватывает запястье широким браслетом. Хутама слизывает с рук белый налет,
запивает его жирным бульоном и продолжает работать ножом.

Как далеко сейчас мы с Трофимом отброшены в прошлое, где ничто не
напоминает о современной культуре, о жизни на Большой земле. Наш приют под
толстой лиственницей, эвенкийский скарб, пасущиеся олени живо напоминают
стоянку лесных кочевников из далекого прошлого. Да и сама Хутама, с ее
удивительной для нас непосредственностью, с открытой, по-детски, женской
душой, с незапятнанной совестью, с древними застольными привычками и
вкусами, тоже будто явилась из безвозвратно ушедших первобытных времен...

Мы с Трофимом уходим от праздничного неба, от гостеприимной
лиственницы, от костра под сень ситцевого полога. Разве была когда-нибудь
такая чудесная ночь! Даже если бы сейчас разверзлись небеса и на тайгу
свалилась грозовая буря, ночь для нас не потеряла бы своей прелести. Мы
заплатили за нее немалой ценою и благодаря только доброму сердцу Хутамы
снова оказались вместе. Вот мы лежим на хвойной подстилке, раскрепощенные от
тяжких дум, нежимся в атмосфере уюта. Мир кажется нам блаженством, а будущее
полно радостей. Мы засыпаем счастливцами.

Пробудился я перед зарею. В небе доспевали звезды. Серебрилась поникшая
трава. Из лесной глубины разливался по долине, то затихая, то возрождаясь,
загадочный звон колокольчика. И только он один, этот неровный металлический
звук, жил во всеобщей дреме.

Пастушка, сгорбившись у огня, что-то шила.

-- Хутама, ты почему не спишь, уже скоро утро? Хутама повертывает ко
мне лицо, зарумяненное костром, смотрит на меня усталыми глазами и тихонько
говорит:

-- Спать не буду, тебе штаны надо, твоему товарищу олочи надо. Как
пойдете дальше? Тут лавки нету...

Меня растрогали ее слова. Я не знал, что сказать этой женщине, случайно
появившейся на нашем горьком пути.

Хутама не прилегла в эту ночь. Мне она преподнесла "насовсем" свои
штаны, только что расклиненные ею цветным лоскутом, а Трофиму олочи, сшитые
из лосины. Мы в восторге, не находим слов благодарности. Снова поражаемся ее
удивительной простоте, ее материнской заботе о нас.

На чащу обрушивается солнечный ливень. Близнецы давно проснулись,
позавтракали и теперь блаженствуют на оленьей шкуре у огня. Они в крошечных
трикотажных носочках и в белых фланелевых распашонках фабричного пошива.
Мать одела их с явным желанием подивить нас, чего и добилась, заставив меня
смутиться. Ведь еще вчера я считал дикарями этих крохотных, голых,
завернутых в кабарожью шкуру и связанных ремнями малышей, а сегодня,
пожалуйста, это -- щеголи, все на них европейское, и они, негодники,
кажется, еще и посмеиваются надо мной своими беззубыми ртами...

А вообще это удивительно дружные братцы, до чего же они копируют друг
друга! Стоило одному подать голос, как второй не заставил себя ждать.

У матери много времени уходит, чтобы сложить из походного имущества
вьюки. Мы с Трофимом собрали оленей. Близнецы раскричались на всю тайгу.

-- Чего они хотят? -- спросил я Хутаму.

-- Ехать надо. На олене кричать не будут, -- ответила пастушка
деловито, готовя сыновей к отъезду.

Прежде чем спеленать ребят, Хутама принесла из леса сухой пень,
раздробила его ногою, отсеяла труху, размяла в ладонях и пересыпала ею у
детей в паху.

-- Что ты делаешь? -- крикнул Трофим.

Та, закончив свое дело, сказала сухо и. назидательно:

-- Так хорошо, преть не будет!

Затем она стащила с ребят распашонки, носочки и, невзирая на энергичное
возмущение малышей, завернула их в пеленки из шкуры.

Мы помогли Хутаме навьючить на оленей весь скарб. Затем она взялась за
близнецов. У каждого лубочная люлька с приподнятым изголовьем. Связав люльки
ремнем, Хутама перекинула их через седло и крепко при-вьючила. Пока она все
это делала, близнецы неистовствовали, но стоило оленю сделать первые шаги,
как крик прекратился и не возобновлялся на протяжении всего пути.

Вот так, с раннего детства, эти будущие пастухи или разведчики
привыкают к кочевой жизни. С этого возраста им прививается привычка к
скитальческой жизни, любовь к просторам и движению.

Мы выстраиваемся гуськом: Хутама ведет караван, следом иду я, Трофим
верхом завершает шествие. Наш и пастушки путь идет к устью Ивака.

От поляны недалеко начинается спуск в ущелье. Впереди чуть заметно
вьется тропка. Как осторожно, легко, неслышно спускает передний олень с горы
близнецов, точно понимая, какой на его спине ценный груз. Он, как ящерица,
извивается между деревьями, боязливо скользит по чаще, не заденет люльками,
не толкнет. И малыши, по-видимому, довольны, не подают голосов, возможно,
даже спят, убаюканные плавным движением.

Мы на дне ущелья. Оно никогда не продувается ветрами, воздух здесь
сырой, затхлый. Слева ревет Утук.. Справа дыбятся, убегая в синеву, откосы.
Небо пятнистое, чуть просматривается сквозь кроны лиственниц.

В поисках проходов через крутизну нам часто приходится вплотную
прижиматься к Утуку. Река распилила глубоким шрамом дно ущелья, почти
скрылась в каменную твердь, простившись с солнцем, небом, окутанная мраком.
Только стланики, склонившись над пропастью, видят, как в темной глубине ее
бьется в вечных судорогах Утук, силясь раздвинуть камень, очистить себе путь
и обзавестись заводями, где бы можно было на минутку оборвать свой бег.

Караван наш взбирается на высокий обрыв, останавливается. Хутама, не
снимая люлек с оленя, поочередно кормит сыновей, и мы идем дальше.

Наша проводница все чаще замедляет шаг, осматривается, прислушивается,
то вдруг припадет к земле, ощупывает рукою чьи-то, заинтересовавшие ее,
следы.

-- Однако, где-то близко люди есть. Олень тут вчера ходил, -- кричит
она, догоняя меня.

-- Может, это след сокжоя? -- переспрашиваю я.

-- Не слепая, чтобы ошибиться. Говорю, люди близко есть!

-- Неужели наши? -- и я прибавляю шаг, весь наполняюсь радостью
ожидания.

Слышу, где-то далеко-далеко, словно в подземелье, лает Кучум. Все чаще
и сам вижу свежие следы оленей.

В ущелье становится свободнее. Небо раскинулось надо мною шире,
просторнее. Справа показалась глубокая лощина. По дну ее течет большой
правобережный приток Утука, собирающий воду с огромной территории,
обойденной нами с юга. Река, вырываясь тугой струею из-за утесов, падает
кувырком вниз по камням, точно сброшенная со страшной крутизны какой-то
дьявольской силой. Ниже, среди крупных валунов, она схлестывается с седым
Утуком в буйном объятии, да так, обнявшись, и мчатся обе реки навстречу
новым порогам и перепадам.

Я осторожно перебредаю студеную, как лед, реку и выбираюсь на большую
площадку, расклинившую тесное ущелье Утука. Если здесь есть люди, то они
непременно воспользовались этой равниной и редкой лиственничной тайгою.
Вдруг издалека, откуда слышался лай Кучума, доносится выстрел. Это
озадачивает меня. Куда идти? Решаю сначала обследовать площадку, а затем уже
идти на выстрел.

И вскоре новое открытие, да еще какое, заставляет сильно забиться
сердце -- поднимаю с земли свежий окурок цигарки, свернутой из знакомой
бумаги, на которой геодезисты делают свои вычисления. Как я обрадовался этой
находке! Ноги сами несут меня вперед, не разбирая, что под ними -- валежник,
рытвины или пни...

Вдруг позади себя слышу какой-то шорох, оглядываюсь.

-- Бойка! Бойка!.. -- исступленно кричу, узнав свою собаку.

Она с разбегу бросается мне на грудь, визжит от радости. Я прижимаю ее,
ласкаю, как дорогое, родное мне существо. Где-то близко мои спутники!

А вот и Кучум. Он чертовски, как горец, ревнив. Сразу вклинивается
между мною и Бойкой, и та, как всегда, по-матерински, уступает ему свое
место возле меня.

Я тороплюсь дальше. События как-то сразу захватывают меня своей
неожиданностью. Впереди, сквозь густые кроны лиственниц, пробился свет,
деревья неохотно расступились, и я, не помня себя и не чувствуя усталости,
выбегаю на поляну. И тут, среди низких стлаников, передо мною возникает