Чтение 55–й страницы книги ~Два капитана~

ассигновании необходимых средств". Между прочим, эта статья была написана
таким языком: "...ввиду того, что, по удостоверению заинтересованных
ведомств, соображения об условиях практического осуществления
обсуждающегося путешествия представляются недостаточно обоснованными,
причем вообще намечаемая экспедиция капитана Татаринова носит
непродуманный характер, Совет министров признал, что правительству через
представителя Морского ведомства следует высказаться за отклонение сего
предположения".

В другой газете я нашел интересное фото: красивый белый корабль,
напомнивший мне каравеллы из "Столетия открытий". Это была шхуна "Св.
Мария". Она выглядела тонкой, стройной, слишком тонкой и стройной, чтобы
пройти из Петербурга во Владивосток вдоль берегов Сибири.

В следующем номере той же газеты был напечатан еще более интересный
снимок: судовая команда шхуны. Правда, очень трудно было что-нибудь
разобрать на этом снимке, но самое расположение фигур и то, что капитан
сидел посредине, скрестив руки на груди, - все это показалось мне очень
знакомым. Где я видел этот снимок? Конечно, у Татариновых, среди других
старых фото, которые когда-то показывала мне Катя. Но я продолжал
вспоминать. Нет, не у Татариновых! У доктора Ивана Ивановича - вот где я
его видел!

В двадцать третьем году, когда я выписался из больницы, я зашел к
нему проститься. Он уезжал на Север, и вот тогда-то, укладывая чемодан, он
и выронил это фото. Я подобрал его, стал рассматривать и спросил, почему
доктора нет среди судовой команды, а он ответил:

- Потому, что я не плавал на шхуне "Св. Мария". - А потом взял у меня
карточку и добавил: Это у меня от одного человека осталось на память...

Кто же этот человек?

И вдруг у Меня мелькнула одна простая мысль. Но вместе с тем это была
и необыкновенная мысль, которую мог подтвердить только сам доктор Иван
Иванович. Я тут же решил написать ему. Прошло около семи лет с тех пор,
как он уехал из Москвы, но я почему-то был совершенно уверен, что он жив и
здоров и так же читает стихи Козьмы Пруткова, и так же, разговаривая,
берет со стола какую-нибудь вещь и начинает подкидывать ее и ловить, как
жонглер.

Вот что я ему написал:

"Уважаемый Иван Иванович!

Это пишет Вам "интересный больной", которого вы когда-то излечили от
"слухонемоты", как вы определили. Помните ли вы меня еще или уже нет?
Уезжая на Север, вы просили меня написать, что я делаю и как себя
чувствую. И вот теперь, через семь лет, собрался, наконец, исполнить
обещание. Я чувствую себя хорошо. Теперь я учлет, учусь в летной школе
Осоавиахима и надеюсь когда-нибудь прилететь к вам на самолете. Пишу вам,
между прочим, по делу: когда я был у вас в Москве, вы держали в руках
фотокарточку с изображением судовой команды шхуны "Св. Мария" - капитан
Татаринов, вышла из Петербурга в мае 1912 года, пропала без вести в
Карском море осенью 1913 года. Помните, вы сказали, что это фото вам
оставил на память какой-то человек, а кто именно, не сказали. Мне очень
важно знать, кто этот человек. Конечно, вы вправе спросить: а почему это
тебя интересует? Отвечу кратко: меня интересует все, что касается капитана
Татаринова, потому что я знаком с его семейством и для меня очень важно
представить этому семейству правильную картину его жизни и смерти.

Буду очень благодарен, если вы ответите мне. Проспект Рошаля, 12.
Аэромузей, Летная школа Осоавиахима.

С приветом Александр Григорьев".

Мог ли я рассчитывать, что получу ответ? Может быть, доктор уже давно
вернулся в Москву? Может быть, переехал еще дальше на север? Или просто
забыл меня и теперь читает письмо и не может понять - какое фото, какой
Григорьев?

Глава четвертая

ПОЛУЧАЮ ОТВЕТ

Прошел месяц, другой, третий. Мы кончили теоретические занятия и
окончательно перебрались на Корпусный аэродром.

Это был "большой день" на аэродроме - 25 сентября 1930 года. До сих
пор мы вспоминаем его под этим названием. Он начался как обычно: в семь
часов утра мы уже сидели за нашим "утилем", кто-то уже пробовал "удивить"
Мишу Голомба, который никогда ничему не удивлялся, Ваня Грибков уже
спрашивал у кого-то, что такое горизонт.

- Ну вот там, где небо сливается с землей. Понимаешь?

- А почему, когда я лечу, не сливается?

В конце концов, Ваня понял, что такое горизонт. Но он находил его
всегда на одном и том же месте - за "Путиловцем", на заливе. Туда он и
летел. Только что оторвавшись от земли, он начинал "жать на горизонт". Так
он и "жал" до тех пор, пака его не перевели в мотористы.

В девять часов приехал инструктор, и начались события: во-первых, он
привез с собой какого-то внушительного дядю в косоворотке и золотых очках,
- как вскоре выяснилось, секретаря райкома. Секретарь посмотрел на
самолеты, потом на ящики из-под самолетов, в которых мы устроили
мастерские, и сказал:

- Вот что, дорогой мой. Прежде всего, нам нужно наладить охрану: это
не дело, что по аэродрому все время шляются какие-то подозрительные люди.

- Где? - спросил инструктор. - Ах, это? Это мои учлеты.

Во-вторых, только что мы проводили гостя, как инструктор накинулся на
нас за то, что мы проливаем бензин. Он побагровел и стал приблизительно
такого же цвета, как его шевелюра. Это было уже не в первый раз, и мы
думали, что он поорет и перестанет.

Но он сел на корточки и стал совать палец в ямки около бочки с
бензином. В ямках была вода, но он объявил, что это - бензин.

- Нет, вода! - возразил Голомб.

- А я говорю - бензин!

- Вода!

- Бензин!

- Ну, ладно, бензин, - согласился Голомб.

Инструктор сунул палец в другую ямку, понюхал и встал. Он грозно
нахмурился и понюхал еще раз.

- Вода, - упавшим голосом пробормотал он, и мы так и сели на землю от
смеха.

В-третьих... Но о том, что произошло в-третьих, нужно рассказать
подробно.

Мы летали с ним в этот день несколько раз, и он все присматривался ко
мне - и не ругал, против обыкновения.

- Ну-ка, - сказал он, наконец. - А теперь летите один.

Должно быть, у меня был взволнованный вид, потому что с минуту он
смотрел на меня с внимательным добродушным выражением. Потом проверил,
исправно ли работают приборы, и закрепил ремни в первой, теперь пустой
кабине.

- Нормальный полет по кругу. Оторветесь, наберете высоту. Ниже
полутораста метров не разворачивайтесь. Разворот, коробочка и на посадку.

С таким чувством, как будто это делаю не я, а кто-то другой, я
вырулил на старт и поднял руку, прося полета. Стартер взмахнул белым
флагом - можно идти. Я дал газ, и машина побежала по аэродрому...

Давно забыто было детское чувство досады, когда, впервые поднявшись в
воздух, я понял, что такое полет. Тогда в глубине души мне все-таки
казалось, что я полечу, как птица, а я сидел в кресле совершенно так же,
как на земле. Я сидел в кресле, и мне некогда было думать ни о земле, ни о
небе. Только на десятый или одиннадцатый самостоятельный полет я заметил,
что земля расчерчена, как географическая карта, и что мы живем в очень
точном геометрическом мире. Мне понравились тени от облаков, разбросанные
здесь и там по земле, и вообще я догадался, что мир необыкновенно
красив...

Итак, впервые я лечу один. Кабина инструктора пуста. Первый разворот.
Она пуста, а машина летит. Второй разворот. С прекрасным чувством полной
свободы я лечу совершенно один. Третий разворот. Нужно идти на посадку.
Четвертый разворот. Внимание! Я убираю мотор. Земля все ближе. Вот она под
самой машиной. Добираю ручку. Пробег. Стоп.

Кажется, это было сделано недурно, потому что даже наш сердитый
инструктор одобрительно кивнул, я Миша Голомб за его спиной показал мне
большой палец.

- Санька, ты молодец, - сказал он, когда мы присели покурить на
пригорке, - честное слово! Между прочим, тебе письмо. Я сегодня был в
Аэромузее, и сторож говорит: "Григорьеву. Может, передадите?"

И он протянул мне письмо. Это писал доктор Иван Иванович.

"Дорогой Саня! Очень рад, что ты хорошо себя чувствуешь. Однако
напрасно ты пишешь, что я излечил тебя от "слухонемоты". Такой, брат, и
болезни нету. "Немота без глухоты" - это так. Жду тебя с твоим самолетом,
а то все приходится на собаках ездить. Так вот - насчет фотографии. Эту
фотографию подарил мне штурман "Св. Марии" Иван Дмитриевич Климов. В 1914
году его привезли в Архангельск с отмороженными ногами, и он умер в
городской больнице от заражения крови. После него остались две тетрадки и
письма - что-то много, - по-моему, штук двадцать. Конечно, это была почта,
которую он привез с корабля, хотя возможно, что некоторые письма он
написал дорогой - его подобрала где-то экспедиция лейтенанта Седова. Когда
он умер, больница разослала эти письма по адресам, а тетрадки и фотографии