Чтение 55–й страницы книги ~Открытая книга~

сердечные дела не оставалось ни одной свободной минуты. Но смутное
недовольство собой все же время от времени начинало постукивать в сердце.
Днем, когда я была занята, оно постукивало осторожно, а по ночам - все
сильнее, смелее, пока наконец я не сделала усилие в душе, чтобы не
повторился анзерский разговор с собой, которого я не желала и даже боялась.

...Усталая, сидела я на предметной комиссии теоретических кафедр,
обсуждавшей интересную новость в нашей общественной жизни: студенческое
научное общество - СНО. Без конца переправляя каждую фразу, написала я
статью о СНО в редакцию нашей газеты, и статья получилась скучной. Опыт со
стрептококком не вышел - может быть, из-за моего нетерпения, а может быть,
потому, что Николай Васильевич разрешил мне поставить опыт с единственной
целью: доказать, что я ошибаюсь. Он не догадывался, что куда больше его веры
в священную точность науки мне была нужна в эти дни его вера в мою
способность заниматься наукой.

Я сказала Мите - это было в Петровском домике, - что у меня сохранились
записи лекций Павла Петровича, и Митя попросил меня взглянуть, нет ли в этих
записях чего-нибудь об Ивановском, основателе вирусологии.

Я перелистала свои тетради. Почти ничего! Зато насчет вирусов нашлись
интересные мысли.

Митя не заходил и не звонил эти дни. Но накануне съезда он вдруг явился
на кафедру.

- Николай Васильевич пригласил меня посмотреть лаборатории, - сказал
он, - а сам не пришел. Он не звонил?

- Нет.

Митя вздохнул. У него был расстроенный вид.

- Может быть, у вас найдется немного свободного времени?

У меня оказалось сколько угодно свободного времени, и я охотно прошла с
Митей по всем лабораториям, не особенно, впрочем, понимая, что именно
Николай Васильевич собрался ему показать. Потом мы спустились на улицу, и я
не заметила, как дошли до Лопухинки и стали ходить по садику, между улицей
Красных Зорь и берегом Невки.

Почему мне почудилось, что именно сегодня, в этот прохладный, ясный
вечер, так не похожий на тот, когда мы встретились в Летнем саду, между нами
возникнут какие-то новые отношения? Не знаю. Митя все засматривался: то на
рыбаков, которые в мокрых до пояса брезентовых штанах тащили сеть вдоль
берега Невки, то на лодочку-восьмерку, быстро скользившую по воде под
дружными ударами весел.

Сперва мы говорили о съезде: правда ли, что его доклад был назначен на
первое заседание, а потом перенесен на последнее по решению организационной
комиссии?

- Да.

- Почему?

- А черт их знает! - грустно ответил Митя. - Должно быть, старики
докопались, что я собираюсь выступить против них.

Было как-то невежливо спрашивать, что это за старики, и, помолчав, я
заговорила о лекциях Павла Петровича. Митя оживился:

- Нашли что-нибудь?

- Да.

И я рассказала мысли Павла Петровича - кажется, не очень отчетливо. Но
Митя понял и, по-видимому, больше, чем я.

- Черт возьми, какая голова! Кстати, я был у юриста, - сказал он,
помрачнев и принимаясь с ожесточением ковырять палкой гнилой пень, набитый
прошлогодней листвой.

- Да, да. И что же?

- Он спросил, кто из родственников был на иждивении дяди. Я говорю:
"Никто. Напротив, он был на иждивении сестры". - "Ну тогда, говорит,
имущество выморочное и по закону должно принадлежать государству". Я
возразил, что это не имущество, а научный труд, который подвергается
опасности в руках спекулянта. Говорит: "Тем более!"

- Что же делать?

- Он сказал, что я должен написать в прокуратуру.

- Дмитрий Дмитрич, не написать, а вы должны сами пойти к прокурору. И
не к районному, а к самому главному, не знаю, как он называется - городской
или областной. Я говорила с Николаем Васильевичем...

- И что же?

- Он сказал, что не понимает, как вы, человек науки, до сих пор не
сделали ничего, чтобы спасти научную работу из рук какого-то проходимца. Это
его подлинные слова.

Митя вздохнул.

- Правильно! Надо ехать не к районному, а к городскому прокурору. И
надо, чтобы Николай Васильевич предварительно позвонил ему. Вот тогда дело
будет вернее.

...Разумеется, это не было исповедью: стал бы он исповедоваться перед
девушкой, которую и знал-то, собственно говоря, очень мало! Скорее это была
как бы "картина души", которую он вдруг с какой-то грустной откровенностью
нарисовал передо мной. Никогда мне не приходило в голову, например, что он
сам смотрит на себя как на холодного человека и тяготится этой чертой,
которая в юности часто переходила в душевную слепоту, - он дважды повторил
это слово.

"И не только в юности", - подумалось мне.

- И не только в юности, - сейчас же печально сказал он.

Мне захотелось сказать, что, кроме этой слепоты, он страдает еще
слепотой в любви. Но я, разумеется, промолчала.

- Вот мы говорили о дяде, - продолжал Митя. - Ведь это же странно, что
вы знаете его в сто раз больше, чем я! Когда я прочел письма Кречетовой, мне
показалось, что это какая-то фантастическая история, в которой никому не
нужны, скучный старик оказывается волшебником - могущественным, несчастным и
добрым. Разумеется, сразу же я стал утешать себя, даже придумал теорию,
согласно которой родственные связи мешают душевной близости, и так далее.
Вздор! Я просто не замечал его. Он был для меня больным стариком, о котором
нужно заботиться, - и только!

Мы давно уже ушли из садика, но повернули почему-то не к Островам, а в
город, хотя Митя сказал, что ему хочется посмотреть Острова. Было уже
поздно, темнело. Извозчик окликнул нас у площади Льва Толстого. Митя
ответил: "Не надо", но извозчик, уговаривая, еще довольно долго тащился за
нами. У Кронверкского началась мокрая мостовая - должно быть, здесь недавно
прошел дождь, - из парка запахло свежестью, и свет только что зажегшихся
фонарей заблестел на мокром памятнике "Стерегущему", на листве. Мы вышли к
Неве, и Митя сказал с восхищением:

- Что за город!.. Иногда мне начинает казаться, что я лучше, чем думаю
о себе, - продолжал он. - А иногда убеждаюсь, что нет - даже хуже. И вы
знаете, что самое трудное, черт побери, не находить все, что делаешь,
превосходным! Это первое. А второе... Впрочем, вы маленькая и второго еще не
поймете.

- Нет, скажите.

- Не прятаться от своих ошибок.

- В науке?

Митя долго шел не отвечая. Потом сказал с трудом:

- И не только в науке. Между прочим, я давно хотел узнать у вас, Таня.
Ведь Андрею известна эта история. Вы понимаете, о чем я говорю?

Он спрашивал - известно ли Андрею, что Глафира Сергеевна оклеветала
меня?

Я ответила:

- Да.

Митя опустил голову.

- А он не говорил вам... Дело в том, что мне бы не хотелось... У него
всегда была какая-то нетерпимость в этих вопросах. Не хотелось, чтобы он
поссорился с Глафирой Сергеевной.

Я посмотрела на него: это было поразительно, но на моих глазах прежний
Митя - самоуверенный, оживленный, блестящий - куда-то пропал, а его место
занял усталый, нерешительный человек, который заботился, по-видимому, лишь
об одном: чтобы его жене, низкой и ничтожной женщине, простили низкий и
ничтожный проступок.

- Не знаю, Дмитрий Дмитрич, - сказала я мягко (как обещала Андрею). -
Думаю, что об этом вам нужно лично поговорить с вашим братом.

Он неловко засмеялся.

- Совершенно верно. А теперь у меня есть предложение, Таня. Пойдемте
обедать!

Мне давно хотелось есть, и так сильно, что даже кружилась голова и
минутами трудно было внимательно слушать Митю. Но после лаборатории я не
заходила домой и была в простом, сатиновом темно-синем платье и с изорванным
старым портфелем. Поэтому я спросила нерешительно:

- Куда?

- Не все ли равно? - ответил Митя, и мы на трамвае доехали до
Казанского собора и зашли в "Донон".

Я не люблю ресторанов, и есть основание полагать, что это чувство,
вызывающее удивление моих друзей и знакомых, впервые возникло в тот вечер,
когда Митя повел меня обедать в ресторан "Донон".

Великолепный мужчина в длинном мундире распахнул перед нами сверкающую
стеклянную дверь. Другой, тоже великолепный, с осторожным презрением взял из
моих рук портфель и, спрятав его куда-то, сказал: "Номера не нужно". Третий,
в черном фраке, встретил нас на лестнице, покрытой ковром, и проводил до
других дверей, которые, едва мы приблизились, распахнулись сами собой.
Оказалось, что это сделали мальчики, на которых тоже были мундирчики с двумя
рядами серебряных пуговиц, посаженных удивительно часто.

Должно быть, Митя заметил, что я оробела, - почему бы иначе он
предложил мне руку? Я приняла, и мы превосходно прошли между столиками, за
которыми сидели разряженные мужчины и женщины, встретившие нас, как мне
показалось, пренебрежительно-равнодушно. Но мне было уже безразлично, как