теперь и пароход ушел. Когда пароход отчаливает от берега и медленно
направляется к горизонту, в этом есть что-то безвозвратное, ощущение
чего-то отрубленного раз и навсегда... Одинокий маяк обыскивает пустынное
море, трепетный луч гаснет. И она не пришла, даже не написала мне на
прощание. Это жгло меня больше всего, мучило и терзало - ведь я так любил
ее.
Погруженный в грустные, мучительные думы, я все же слышал, как кто-то
приехал, шаги в прихожей, голоса. Но я не шевельнулся. Был ли то
Мак-Келлар или доктор, сейчас я не мог обменяться с ним дружеским
рукопожатием и выслушивать тактичные изъявления сочувствия, без которых
оба они, конечно, не обойдутся.
беззвучно отворилась. Я ждал, что вот сейчас раздастся зычный голос, и
даже не потрудился обернуться, но постепенно ощущение, что кто-то стоит у
меня за спиной, стоит совсем тихо, заставило меня повернуть голову. Затем
я медленно поднял безучастный взгляд.
галлюцинации и передо мной одно из тех видений, которые являлись мне в
бреду и так долго мучили. Потом в одну секунду я все понял: я увидел, что
это она, и догадался, почему она пришла.
подобрать отставших пассажиров и дождаться благоприятного прилива. Значит,
она пришла все-таки попрощаться со мной.
застилал туман, сквозь который я молча смотрел на нее. А она так же молча
смотрела на меня. Хотя она все еще была очень худенькой и запавшие щеки
были совсем бледны, в ее карих глазах, на этом чистом лбу и блестящих
волосах болезнь не оставила ни малейшего следа. Я невольно сравнил свое
состояние с ее безмятежным спокойствием. Я сидел пришибленный, понурый,
истощенный, а она шла своим путем, твердо и целеустремленно, вполне
оправившаяся после болезни. Даже платье на ней было новое - темно-серое,
отделанное шелком более светлого тона и купленное, должно быть, специально
для путешествия. Я заметил также - и сердце у меня сжалось от боли, - что
на шее у нее зеленые бусы, которые я подарил ей.
намереваясь заговорить со мной. И приготовился встретить удар.
руки и глядя мне прямо в глаза. Точно гипсовая статуэтка, подумал я,
задетый за живое ее самообладанием, которого у меня не было. Я стиснул
зубы, чтобы не выдать свою слабость и свои чувства.
молчание. В голове у меня снова зашумело. Я хлопнул ладонью по лежавшей у
меня на коленях газете.
вы зашли ко мне! Как поживает Малкольм? Он уже на пароходе?
теперь вонзилась мне в сердце. Я постарался не морщиться от боли. Джин
была в перчатках, и потому я не видел кольца на ее руке. Но раз Малкольм
едет с ней, значит они уже обвенчаны.
растянула болезненная гримаса. - Мне, очевидно, надо поздравить вас. Он
славный малый. Надеюсь, путешествие ваше будет приятным.
видом спросила:
здесь, в Ливенфорде.
меня вздрогнуть.
глаза ее вдруг стали бездонными.
растрачивать себя на какую-то практику в деревне. О, я не хочу ничего
сказать дурного о деревенских врачах, но они - это не ты. Ты пережил
горькое разочарование, страшный удар, но ведь это же не конец. Будешь
снова дерзать, сделаешь более интересную, более значительную работу. Не
можешь же ты вот так зарыть свой талант в землю. Ты должен, ты должен
продолжать начатое!
каком-нибудь сумасшедшем доме?
тебя в "Истершоуз". Но он старый человек, и просто у него не было никакой
возможности найти для тебя что-то более подходящее. - У нее перехватило
горло от волнения. - Ну, а теперь у него такая возможность есть. Скажи,
Роберт, хотел бы ты читать лекции по бактериологии в Лозаннском
университете?
продолжала:
им кого-нибудь получше, какого-нибудь молодого человека, который помог бы
наладить работу в лаборатории. Он послал туда полный отчет о твоих
исследованиях. Вчера он показал мне ответ. Если ты согласен, место за
тобой.
Начать все сначала, вдали от ограничений этой скованной условностями
страны, в Лозанне, чудесном швейцарском городке на берегу сверкающих вод
озера Леман... Но нет, нет... я уже давно перестал верить в себя... не мог
я взяться за такое дело.
внезапно вспыхнувшую в ней решимость. Она глубоко вздохнула.
признать, что ты побежден.
вечером сюда. Легко бороться с врагами. Но бороться с друзьями... с их
добротой... И потом, я обещал... я не могу спорить... я не могу больше
бороться.
слова выговорить. Она сидела и смотрела на свои крепко стиснутые руки.
я словно окаменел. Но, прежде чем я успел раскрыть рот, она снова
заговорила, как бы через силу выдавливая из себя слова:
чего до сих пор не замечала. - Она чуть не разрыдалась, но усилием воли
заставила себя продолжать: - Я всегда признавала свой долг по отношению к
родным, по отношению ко всем, с кем работала, но я не понимала своего
долга по отношению к тебе... а поскольку я люблю тебя больше всего на
свете, то и мой долг по отношению к тебе должен преобладать над всем
остальным. Если бы у тебя все прошло успешно, если бы ты не свалился, я,
возможно, этого никогда бы не поняла, а сейчас... понимаю.
необычайно напряженным взглядом, словно ее душила и жгла необходимость
поделиться со мной темя сложными и еще не вполне сформировавшимися
мыслями, которые в последнее время нахлынули на нее. Чувства с такою силой
завладели ею, что слезы покатились по ее щекам. И слова полились
неудержимым потоком:
отказалась выйти за тебя замуж... я ведь любила тебя... и заболела-то я
из-за того, что любила тебя и не была осторожна, работая в палатах... но
эту любовь заслоняли гордость, и страх, и предубеждение против твоей
религии, о которой я ведь, собственно, ничего и не знаю. Бог дал тебе
родиться католиком, а мне - протестанткой. Но разве это значит, что он
ненавидел одного из нас и любил другого... хотел, чтобы один жил во мраке
лжи, а другой - при свете истины? Если это так, то христианство не имеет
никакого смысла. Ах, Роберт, ты терпимее относился к моей вере, чем я к
твоей. И мне стало так стыдно, что я дала себе слово: если поправлюсь,
приду к тебе и попрошу у тебя прощения.
полотно, не в силах двинуться с места, не в силах разжать застывшие губы.
Она прошептала:
Самойлова Елена
Русанов Владислав
Маккарти Кормак
Прозоров Александр
Лукин Евгений
Журавлев Владимир