человеку, которого он не знал, потом усилил это доброжелательство, узнав в
противнике молодого человека с воинскими достоинствами и с заслугами
отечеству. Завистнику всегда кажется, что тень великого человека может
упасть на него и его заслонить от глаз толпы, хотя они идут и разными
путями; а завистнику то и дело кажется, что толпе нет другой работы, как
смотреть на его величие. Надо высокого человека долой, и как можно скорее!
Наконец от этой мысли, двигавшей усердием рыцаря к Мамону, перешел он к
желанию делать зло Хабару из желания себе добра. Он обещал помогать его
мщению; в замену благородный, признательный Мамон, узнавши, что лекарь Антон
помеха для его благополучия, клятвенно обещал ему сбыть эту ничтожную пешку,
лишь бы самому остаться победителем на поле. И сам простодушный основщик
знакомства их, всесветный угодник Варфоломей, не мог никогда и помыслить,
что на его основе выткутся такие яркие узоры.
сокрушить врага: он искал их в мире сверхъестественном, прибегал за ними к
демону. Он слышал, что адепты жидовской ереси, имеющие свое гнездо в Москве,
владеют тайнами кабалистики или чернокнижия, творящими чудеса, и решился
прибегнуть к силе этих чароведцев.
исступления, тревожила тогда почти все народонаселение Европы. Заслуги ее
неисчислимы: кто их не знает? Но мало было для нее, что она увековечила
мысль {Прим. стр. 234}, освободила ее от кабалы давности, от власти папизма,
дала человеку на морях неусыпного вожатого {Прим. стр. 234} и свела для него
громовержца на землю; мало, что подарила человечеству новый мир на его
родной планете; нет, эта всепожирающая пытливость ума захотела еще завоевать
небо и похитить у него тайны, никому и никогда не доступные. Эта зараза
неминуемо должна была перенестись и на Русь через дипломатические сношения,
родственные связи с одним западным двором и через искателей приключений и
личных выгод. Под формами жидовской ереси она действительно перенеслась к
нам. Сначала Киев получил ее от жида Схариа, "умом хитрого, языком острого";
потом Новгород от него же; отсюда победа перенесла ее в Москву. Новые,
свежие семена ее ввезены потом в поезде Елены, дочери Стефана Великого (как
звали его у нас, воеводы волошского). "Сталася та беда из Угорьския земли",
- говорит летописец. Дьяк Курицын, умный, тонкий, но любознанием увлеченный
до простодушного, слепого доверия, привел к сердцу своему эту заразу в
Венгрии и разнес, куда только мог. В этом случае на мудреца, по пословице,
нашла какая-то детская простота и только в этом случае; дипломатические
заслуги его Иоанну III, достойно оцененные, ручаются за его ловкий, глубокий
ум. И опять надо сказать, причиною этого простодушного доверия была та же
любознательность, всепожирающая, та же пытливость ума, которая овладела и
гениальными единицами и грубыми массами XV века. Знанием кабалистики
хвалился Схариа. Она разгадывала тайны жизни и смерти, а жаждою разрешить их
часто мучился умный дьяк, и потому бросился он в этот хаос, взяв вожатым
своим хитрого жида. Сильный пример дьяка, пример самой супруги
Иоанна-младого, Елены, обольщенной ложным учением, коварство и ловкость
миссионеров, легковерие, ум и глупость, соединясь вместе, образовали наконец
ту жидовскую ересь, которая угрожала бы в Новгороде и Москве поколебать
краеугольный камень нашего благополучия. Духовные и женщины, князья и смерд,
богатый и бедный стремились толпами в эту синагогу, несмотря на увещание и
даже проклятие церковных пастырей, истинных ревнителей о спасении душ. Так
сильна была зараза, что сам первосвятитель московский, митрополит Зосима,
принимал в ней ревностное участие. В его палатах было нередко сборище
еретиков. "Мы увидели, - пишет Иосиф Волоцкий, - чадо сатаны на престоле
угодников божиих, Петра и Алексия, увидели хищного волка в одежде мирного
пастыря" [История Государства Российского, т. VI. (Прим. автора)]. Великий
князь смотрел на ересь как на дело любознания, столь сродного человеку. Что
оно не имело опасной цели, в этом уверить его успели приближенные, или сами
члены тайного скопища, или подкупленные ими, а более всего любимец его
Курицын, давший ему столько опытов своей преданности и верности. Дело было
ведено так хитро, что Иван Васильевич, при всей дальновидности своей, и не
подозревал противного. Надо еще сказать, терпимость, редкая в то время,
блистала крупным самоцветом в венке этого гениального человека. Она-то,
вместе с ревнивым самовластием, которое нарочно шло наперекор народу,
вопиявшему иногда без толку против его полезных нововведений, была причиною,
что великий князь оставался глух на все представления духовных о примерном
наказании еретиков.
провозит в русский стольный город основателя секты на Руси. Извозчик его не
иной кто был, как Схариа. Правда, он успел дорогой заметить в своем возничем
необыкновенный ум, увлекательное красноречие, познания химические и редкую
любознательность; но лукавство умело все это так перемешать, что часто за
самою умною беседой следовали самые глупые вопросы и объяснения, путавшие
сначала догадки Антона. Никогда, во всю дорогу, еврей, даже двусмысленно, не
искал поколебать в молодом человеке основания веры. Он видел, что попал на
разум ясный, твердый, от природы логический и искушенный в горниле науки.
Тогда еще Антон не знал любви; а для ней, как вы изволите знать, и Геркулес
взялся за прялку, Ришелье наряжался шутом {Прим. стр. 236} и проч. и проч.;
так диво ли, что и наш бакалавр растерял на Руси все доводы логики, данной
ему от бога и усовершенной в академии. Но тогда, говорю я, то есть на пути в
Московию, ум его, как мощный атлет, готов был встать в полном вооружении, с
какой бы стороны и как бы сильно ни было нападение. И потому хитрый еврей в
деле религии держался сам в оборонительном положении против Антона; зато
спешил вознаградить себя с другой стороны. Он воспользовался длинным путем,
чтобы занять у падуанского бакалавра разные сведения в химии, которыми этот
успел себя обогатить. "Верно, умный плут хочет играть на Руси роль магика",
- говорил сам себе Антон, сделав наконец вывод из всех его поступков и
разговоров. Главы секты никогда в нем не подозревал. И в Москву приехав,
Схариа не старался ввести Антона между своими адептами: он боялся и тут,
чтобы сила логических доводов и одушевленное красноречие не расстроили
здания, которое созидал он с помощию таких хрупких лесов. Если молодой
бакалавр и познакомился с Курицыным, так беседы их ограничивались одним
естествознанием. Схариа умел этого так остеречь в деле религии, что он,
боясь в молодом человеке нескромности, свойственной его летам и опасной по
близости его к великому князю, никогда не говорить с Антоном о предметах
религиозных. Этим наружно ограничивалась связь лекаря с главою еретической
секты и с печальником о ней на Руси. Ни разу Схариа не посетил Антона, ни
разу не засылал даже к нему: чувство благородности, тонкое, осторожное,
берегло его даже от малейшего подозрения, что он знается с жидом. И так уж
басурману напрасно достается за еретичество и чернокнижие! Что ж было бы
ему, когда б его увидели в сношении со врагом Христа! Но сердце этого
презренного жида хранило благодеяния молодого бакалавра, как святой завет;
оно-то строго наказало Курицыну беречь его, как зеницу своего ока, как
любимое дитя свое, внушать великому князю все доброе о нем, помогать ему, в
случае нужды, деньгами, силою своего влияния, огнем и мечом, чем хотел, лишь
бы уберечь драгоценную голову от житейских бурь. Оно-то, через агентов при
дворе императора и в свите самого Поппеля, узнало об опасности, угрожавшей
сыну барона Эренштейна, и приказало дьяку стать около него на усиленной
страже. И дьяк, покорный ученик Схариа, исполнял со всею точностью и
усердием наказ своего наставника и второго отца, как он называл его; еврею
известно было все, что делалось в доме Образца, на половинах боярской и
басурманской. Как это узнавал он, не ведал и сам Курицын, который относил и
эту загадку к тайнам чернокнижия. Между тем Схариа знал и о любви Антона к
дочери боярина, испугался этой любви, которая могла погубить молодого
чужеземца, и стал неусыпно следить его и все, что его окружало. По таким
отношениям сделался он благосклоннее к дому Образца, которого прежде не
жаловал, потому что не мог поколебать его твердого, религиозного основания.
В деле вражды двух партий он стал на той стороне, которой Антон принадлежал
связями сердечными.
торжеством. Говорили, что он достал книгу, полученную Адамом от самого бога,
и самую Адамову голову, что он вывез новые тайны, которые должны изумить
человечество. Эти слухи поразили и Мамона. Попытки его у чародейства Антона
не удались. И потому решился он прибегнуть к чернокнижию всемогущего
волхва-еврея. Отсутствие Ивана Васильевича развязывало ему на это руки.
Правда, труден был доступ к великому магику, которого жилище не было никому
известно, кроме самых близких ему. Говорили, что он везде и нигде. Тем
труднее был доступ для тех, кто, не посвящая себя в его учение, просто искал
чародейской помощи. Мамон же находился только в числе последних. Однако ж с
помощию больших денег и ревностного усердия друзей ему наконец назначен день
приемный.
запутанных обрядов, ввели в дом. С трудом шел он по лестнице, вившейся
улиткой. В одном месте предупредили его, чтобы он как можно ниже нагнул
голову; но сколько он ни старался сгорбиться, по ней чем-то ударило так
сильно, что искры посыпались из глаз. Потом его остановили и не велели
трогаться с места, под опасением быть задавлену. Тут изумили его какие-то
сладкие нечеловеческие звуки, которые то возвышались, то утихали и
напоследок, замирая, готовы были его усыпить. Лишь только он склонился было
к невольной дремоте, загрохотали громы и послышался серный запах. Пол под
ним заколебался, и ему показалось, что он проваливается сквозь землю. Дрожь
его проняла. Он хотел перекреститься, но остерегся, вспомнив, что самое
легкое означение креста погубит его. Вскоре спала с него повязка, и он
очутился в колеблющихся облаках сизого тумана или дыма, в котором, казалось
ему, носился он. Мало-помалу облака начали редеть, затеплились огненные,
багровые пятна, и он стал освобождаться от своего таинственного покрова.
Мамон очутился в огромной комнате; перед ним стоял необыкновенной величины
стол, покрытый парчой, на которой золото рассыпалось на бесчисленные
частицы, так что глазам больно было смотреть. На столе стояли семь свечей из
воску ярого, девственной белизны, в золотых подсвечниках; на нем же лежали:
огромная раскрытая книга, столь ветхая, что, казалось, одно прикосновение к
Афанасьев Роман
Русанов Владислав
Ильин Андрей
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Лукин Евгений