вещами. Принес с собой на плечах холщовую рубаху, на босых ногах дырявые
древние штаны - и все. А в руках даже и палки не было. Чем-то особенно
этот свободный человек понравился колонистам, и они с большим
воодушевлением втащили его в мой кабинет.
деловой и внушающей доверие.
есть, и никаких больше данных...
делать.
него, рассмеялся и я. И для всех было ясно: были большие основания именно
смеяться.
смущенно заявил Силантий.
всяким, здесь это, животным, и, как это говорится, по хозяйству: по
плотницкому, и по кузнецкому, и по печному делу. И маляр, значит, и по
сапожному делу могу. Ежели это самое, как говорится, хату построить -
сумею, и кабана, здесь это, зарезать тоже. Вот только детей крестить не
умею, не приходилось.
было смешно.
Силантию на цыпочках:
Тоське:
вот меня позовут. А смотришь, найдется и побогаче меня, и больше
никаких данных.
история: карманов у меня нету, потерялся, понимаешь. Да зачем
тебе документ, когда я сам здесь налицо, видишь это, как живой, перед
тобою стою?
у сволочей, у разных, видишь, какая история. Прямо говорю, чего ж тут
скрывать: у разных людей.
не приходилось, здесь это, так и вправду не приходилось. Такая, видишь,
история.
другой ответ был бы приятнее.
Шере по животноводству, но из такой регламентации ничего не вышло.
Силантий не признавал никаких ограничений в человеческой деятельности:
почему это одно ему можно делать, а другое нельзя? И поэтому он у нас
делал все, что находил нужным и когда находил нужным. На всяких
начальников он смотрел с улыбкой, и приказания пролетали мимо его ушей,
как речь на чужом языке. Он успевал в течение дня поработать и в конюшне,
и в поле, и на свинарнике, и на дворе, и в кузнице, и на заседании
педагогического совета и совета командиров. У него был исключительный
талант чутьем определить самое опасное место в колонии и немедленно
оказываться на этом месте в роли ответственного лица. Не признавая
института приказания, он всегда готов был отвечать за свою работу, и его
всегда можно было поносить и ругать за ошибки и неудачи. В таких случаях
он почесывал лысину и разводил руками:
история.
планы и непременно разглагольствовал на комсомольских общих собраниях и
заседаниях бюро. Но было и так: пришел он ко мне уверенно злой и
размахивая пальцем, возмущался:
закрытое, видишь это, заседание. Я им говорю по-хорошему: здесь это,
молокососы, от меня закроешься, так и сдохнешь, говорю, зеленым. Дураком,
здесь это, был, дураком и закопают, и больше никаких данных.
они, как говорится, так и не пьяные. Я им толкую: от кого нужно тебе
закрываться? От Луки, от этого Софрона, от Мусия, здесь это, правильно. А
как же ты меня не пускаешь - не узнал, как говорится, а то, может, сдурел?
так видишь, какая история: не слушают даже, хохочут, как это говорится,
как малые ребята. Им дело, а они насмешки, и больше никаких данных.
школу. До того времени она влачила довольно жалкое существование, будучи
не в силах преодолеть отвращение к учебе многих колонистов.
тяжелых беспризорных переживаний. В эти дни укрепились нервы колонистов
под тенью непрезентабельной мечты о карьерах сапожников и столяров.
Коломака сильно подняли мнение колонистов о себе. Почти без труда нам
удалось вместо скромных сапожничьих идеалов поставить впереди волнующие и
красивые знаки:
Теперь это простое название скромного учебного заведения. Тогда это было
знамя освобождения рабочей молодежи от темноты и невежества. Тогда это
было страшно яркое утверждение непривычных человеческих прав на знание, и
тогда мы все относились к рабфаку, честное слово, с некоторым даже
умилением.
колонистов обуяло стремление на рабфак. Оно просочилось в колонии
незаметно, еще в 1921 году, когда уговорили наши воспитательницы ехать на
рабфак незадачливую Раису. Много рабфаковцев из молодежи паровозного
завода приходило к нам в гости. Колонисты с завистью слушали их рассказы о
героических днях первых рабочих факультетов, и эта зависть помогала им
теплее принимать нашу агитацию. Мы настойчиво призывали колонистов к школе
и к знаниям и о рабфаке говорили им как о самом прекрасном человеческом
пути. Но поступление на рабфак в глазах колонистов было связано с
непереносимо трудным экзаменом, который по словам очевидцев, выдерживали
люди только исключительно гениальные. Для нас было очень нелегко убедить
колонистов, что и в нашей школе к этому страшному испытанию подготовиться
можно. Многие колонисты были уже и готовы к поступлению на рабфак, но из
разбирал безотчетный страх, и они решили остаться еще на год в колонии,
чтобы подготовиться наверняка. Так было у Буруна, Карабанова, Вершнева,
Задорова. Особенно поражал нас учебной страстью Бурун. В редких случаях
его нужно было поощрять. С молчаливым упорством он осиливал не только
премудрости арифметики и грамматики, но и свои сравнительно слабые
способности. Самый несложный пустяк, грамматическое правило, отдельный тип
арифметической задачи он преодолевал с большим напряжением, надувался,
пыхтел, потел, но никогда не злился и не сомневался в успехе. Он обладал
замечательно счастливым заблуждением: он был глубоко уверен, что наука на
самом деле такая трудная и головоломная вещь, что без чрезмерных усилий ее
одолеть невозможно. Самым чудесным образом он отказывался замечать, что
другим те же самые премудрости даются шутя, что Задоров не тратит на учебу
ни одной лишней минуты сверх обычных школьных часов, что Карабанов даже на
уроках мечтает о вещах посторонних и переживает в своей душе какую-нибудь
колонийскую мелочь, а не задачу или упражнение. И, наконец, наступило
такое время, когда Бурун оказался впереди
товарищей, когда их талантливо схваченные огоньки знания сделались
чересчур скромными по сравнению с солидной эрудицией Буруна. Полной
противоположностью Буруну была Маруся Левченко. Она принесла в колонию
невыносимо вздорный характер, крикливую истеричность, подозрительность и
плаксивость. Много мы перемучились с нею. С пьяной безшабашностью и
больным размахом она могла в течение одной минуты вдребезги разнести самые
лучшие вещи: удачу, хороший день, тихий, ясный вечер, лучшие мечтв и самые
радужные надежды. Было много случаев, когда казалось, что остается только
одно: брать ведрами холодную воду и безжалостно поливать это невыносимое
существо, вечно горящее глупым, бестолковым пожаром.
сопротивления коллектива приучили Марусю сдерживаться, но тогда она стала
Роллинс Джеймс
Володихин Дмитрий
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Майер Стефани
Кервуд Оливер Дж.