особа с еще более хилым, длинноносым и некрасивым мальчиком, которого звали
Сашей. Было ясно, что эти люди ждут дольше, чем кузены, и их вызвали на
более раннее время должно быть, с рентгеном произошла какая-то задержка, и
чай придется пить холодным.
В лаборатории шла работа. Слышался голос гофрата, отдававшего
распоряжения. В половине четвертого с минутами дверь наконец открылась - ее
открыл ассистент-техник, - и был впущен счастливчик, богатырь швед, а
находившегося там больного, видимо, выпустили в другую дверь. Дело пошло
быстрее. Через десять минут из коридора донеслись энергичные шаги
окончательно выздоровевшего скандинава, этой ходячей рекламы курорта и, в
частности, санатория "Берггоф" затем впустили русскую мать и Сашу.
Когда входил швед, Ганс Касторп заметил, что в лаборатории царит такой
же полумрак, вернее - искусственный полусвет, как и в аналитическом кабинете
Кроковского на другом конце здания. Окна были завешены, дневной свет в
комнату не проникал, и горело несколько электрических лампочек. Но в ту
минуту, как в лабораторию входили Саша и его мать, а Ганс Касторп смотрел им
вслед, дверь, ведущая из коридора в приемную, отворилась, и вошел следующий
пациент, очевидно, слишком рано, ибо произошла задержка, и этим пациентом
оказалась мадам Шоша.
Да, в приемной вдруг оказалась именно Клавдия Шоша. Ганс Касторп был
поражен, он узнал ее и почувствовал, что кровь отхлынула у него от лица,
нижняя челюсть отвисла и рот вот-вот раскроется. Клавдия появилась
совершенно неожиданно, словно зашла мимоходом, - только что ее здесь не
было, и вдруг она очутилась в одной комнате с кузенами. Иоахим бросил
быстрый взгляд на двоюродного брата, а потом не только опустил глаза, но и
взял со стола иллюстрированный журнал, который уже просмотрел, и заслонился
им. У Ганса Касторпа не хватило решимости сделать то же самое. Бледность на
его лице сменилась легким румянцем, и сердце бурно заколотилось.
Мадам Шоша уселась в стоявшее возле двери в лабораторию небольшое
кресло с круглой спинкой и словно обрубленными початками ручек, откинулась
назад, легким движением заложила ногу на ногу и стала смотреть прямо перед
собой, причем взгляд ее глаз, глаз Пшибыслава, от сознания, что за ней
наблюдают, нервно скользнул в сторону, и они стали чуть косить. На мадам
Шоша был белый свитер и синяя юбка, в руках она держала книгу, взятую, как
видно, из библиотеки. Она сидела, слегка постукивая каблучком.
Не прошло и полутора минут, как она изменила позу, посмотрела вокруг,
поднялась и с таким видом, словно не знала, как ей быть и у кого справиться,
- заговорила. Она обратилась с каким-то вопросом именно к Иоахиму, хотя он,
казалось, был погружен в иллюстрированный журнал, а Ганс Касторп сидел без
дела ее губы слагали слова, голос звучал из белого горла - он не был
низким, а чуть резковатым, с приятной хрипотой Ганс Касторп знал этот
голос, знал давно, однажды он слышал его совсем рядом, а именно в тот день,
когда тот же голос ответил ему: "С удовольствием. Только после урока
непременно верни". Тогда слова прозвучали более непринужденно и решительно
теперь, хотя это был все тот же голос, слова казались растянутыми и ломкими,
точно говорившая, в сущности, не имела права на них и это были чужие слова
Ганс Касторп уже несколько раз замечал за ней такую манеру говорить, и
делала это она с выражением особого превосходства и вместе с тем радостного
смирения. Опустив одну руку в карман своей шерстяной кофточки, другую
поднеся к затылку, мадам Шоша спросила:
- Простите, а на какое время вам назначено?
Иоахим покосился на кузена, не вставая щелкнул каблуками и ответил:
- На половину четвертого.
Она продолжала:
- А мне - на три сорок пять. В чем же дело? Уже четыре. Сейчас кто-то
вошел туда, не правда ли?
- Двое, - отозвался Иоахим. - Их очередь была перед нами. Видимо,
произошла какая-то заминка. И вот все передвинулись на полчаса.
- Как неприятно! - сказала она и нервно потрогала косы.
- Весьма! - согласился Иоахим. - И мы ждем уже почти полчаса.
Так беседовали они, и Ганс Касторп слушал точно во сне: Иоахим
разговаривает с мадам Шоша, а это почти то же, как если бы он сам с ней
разговаривал, хотя вместе с тем и совсем другое. Это "весьма" оскорбило
Ганса Касторпа, ответ кузена при данных обстоятельствах показался ему
дерзким и во всяком случае чересчур холодным. Но в конце концов Иоахим мог
себе позволить такой ответ, он вообще мог с ней говорить и, пожалуй, хотел
даже подразнить кузена этим вызывающим "весьма", - примерно так же, как сам
он, Ганс Касторп, невесть что разыгрывал перед Иоахимом и Сеттембрини, когда
на вопрос, долго ли он намерен пробыть здесь, самоуверенно ответил: "Три
недели". Обратилась Клавдия все же к Иоахиму, хотя он и закрылся журналом, -
обратилась, вероятно, потому, что Иоахим прожил здесь дольше и был ей более
знаком сказывалась, вероятно, и другая причина: эти двое могли общаться в
самых общепринятых формах, вплоть до словесной, между ними не было того
неистового, глубокого, грозного и таинственного, что возникло между нею и
Гансом Касторпом. Если бы вместо нее здесь дожидалась некая кареглазая особа
с рубиновым колечком и апельсинными духами, беседу пришлось бы вести ему,
Гансу Касторпу, и тогда он тоже сказал бы "весьма" независимо и просто,
каким было и его отношение к ней. "Да, весьма неприятно, уважаемая фрейлейн!
- сказал бы он тогда, может быть даже решительно вынул из бокового кармана
носовой платок и высморкался. - Придется и вам потерпеть. Мы не в лучшем
положении". И тогда Иоахим подивился бы его развязности, но, вероятно, не
испытывал бы особого желания оказаться на его месте. Нет, в данном случае не
завидовал Иоахиму и Ганс Касторп, хотя не он, а двоюродный брат разговаривал
с Клавдией Шоша. Он не мог не признать, что она поступила правильно,
обратившись к Иоахиму значит, она считается с создавшимся положением,
осознает его и показывает это... Сердце его забилось.
В независимом тоне, с каким добряк Иоахим разговаривал с мадам Шоша,
Гансу Касторпу почудилась даже затаенная враждебность, и мысль о причинах
этой враждебности невольно заставила его улыбнуться. Клавдия сделала попытку
пройтись по комнате однако места не хватило, поэтому она тоже взяла со
стола какой-то журнал и вернулась с ним к своему креслу с ручками-обрубками.
А Ганс Касторп сидел и созерцал ее, причем, подражая деду, уперся
подбородком в воротничок и в самом деле стал похож на него до смешного. Так
как мадам Шоша снова заложила ногу на ногу, под синей суконной юбкой четко
обрисовалось ее колено и вся стройная линия ноги. Клавдия была не выше
среднего роста, - Ганс Касторп считал, что такой рост для женщины самый
естественный и привлекательный, - однако довольно длиннонога и в бедрах не
широка. Теперь она сидела, не откинувшись на спинку кресла, а наклонившись
вперед и опершись скрещенными руками о колено перекинутой ноги спина ее
ссутулилась, плечи опустились, сзади резко выступили шейные позвонки, под
плотно обтягивающим ее свитером обозначился даже позвоночный столб, грудь,
не столь высокая и пышная, как у Маруси, а небольшая и почти девичья,
оказалась стиснутой с обеих сторон. Вдруг Ганс Касторп вспомнил, что ведь и
она ждет здесь рентгена, что гофрат писал ее портрет он воспроизводил ее
внешний облик на полотне с помощью масла и красящих веществ. А теперь он в
полумраке направит на нее световые лучи, и они обнажат перед ним внутреннюю
картину ее тела. При этой мысли Ганс Касторп отвернулся, на его лице
появилось выражение добродетельной и достойной омраченности, ибо даже
наедине с собой он считал необходимым напустить на себя эти чувства.
Им недолго пришлось ждать втроем в приемной. Видимо, там, за дверью
лаборатории, с Сашей и его матерью не слишком церемонились и постарались на
них сэкономить упущенное время. Техник в белом халате снова распахнул дверь,
Иоахим, вставая, бросил журнал на стол, и Ганс Касторп, правда, не без
внутреннего колебания, направился следом за ним. Тут в нем шевельнулись
рыцарские чувства, а также соблазн все-таки заговорить с мадам Шоша и
уступить ей очередь, заговорить, может быть, даже по-французски, если это
ему удастся и про себя он судорожно стал подбирать нужные слова и строить
фразы. Но он не знал, в ходу ли здесь такого рода любезности и не является
ли прием в порядке строгой очередности более благородным, чем рыцарские
расшаркивания. Иоахим должен был это знать, и так как он не выразил никакого
намерения пропустить даму вперед, хотя двоюродный брат и устремил на него
вопрошающий и многозначительный взгляд, Гансу Касторпу ничего не оставалось,
как проследовать за ним в лабораторию мимо мадам Шоша, которая только бегло
посмотрела на него, не разгибаясь.
Он был настолько поглощен тем, что оставил позади, этими волнующими
событиями последних десяти минут, что, войдя в лабораторию, не мог сразу
опомниться. В искусственном полумраке он не различал ничего или почти
ничего. В ушах все еще звучал приятно хрипловатый голос мадам Шоша, которая
говорила: "В чем же дело?.. Сейчас кто-то вошел туда... Как неприятно..." И
от звуков этого голоса по его телу пробежал сладостный озноб. Он увидел ее
обтянутое суконной юбкой колено, позвонки, выступающие на склоненной шее,
под короткими прядками выбившихся из косы рыжеватых завитков, и снова по
спине пробежала дрожь.
Гофрат Беренс стоял спиной к двери, перед каким-то шкафом, или
встроенными полками, и рассматривал черноватую фотопластинку, держа ее
против тусклого света, лившегося с потолка. Двоюродные братья прошли мимо
него в глубь комнаты, причем техник обогнал их и начал подготовлять аппарат
для просвечивания. Их поразил странный запах: казалось, воздух комнаты
насыщен чем-то вроде отстоявшегося озона. Полки, выступавшие между двумя
окнами с опущенными черными шторами, как бы делили лабораторию на две
неравные части. В полумраке можно было все же различить самые разнообразные
физические приборы, вогнутые стекла, распределительные доски, измерительные
приборы, а также ящик на подвижном штативе, напоминавший фотоаппарат,
стеклянные диапозитивы, стоявшие рядами на полках трудно было понять, где
находишься - в ателье фотографа, в темной камере для проявления, в
мастерской изобретателя или в магическом кабинете технолога.
Иоахим начал тут же раздеваться и обнажил тело до пояса. Техник,
местный житель, еще не старый, румяный и плотный малый, предложил Гансу
Касторпу сделать то же. "Так будет побыстрее, - добавил он, - сразу же потом
и пойдете". В то время как Ганс Касторп снимал жилет, из меньшей половины