- Да вы-то сами, архиереи, церкви Российской прави-
тели, чего смотрите? Кому бы и стоять за церковь, как
не вам? - произнес он, глядя в упор на Федоску.
- И, полно, царевич! Какие мы правители? Архиереи
наши так взнузданы, что куда хошь поведи. Что земские
ярыжки, наставлены. От кого чают, того и величают.
И так, и сяк готовы в один час перевернуться. Не архие-
реи, а шушера...
И, опустив голову, прибавил он тихо, как будто про
себя - Алексею послышался голос веков в этом тихом сло-
ве монаха:
- Были мы орлы, а стали ночные нетопыри!
В черном клобуке, с черными крыльями рясы, с бе-
зобразным востреньким личиком, озаренный снизу крас-
ным отсветом потухающих углей, он, в самом деле, похо-
дил на огромного нетопыря. Только в умных глазах тускло
тлел огонь, достойный орлиного взора.
- Не тебе бы говорить, не мне бы слушать, ваше пре-
подобие!-не выдержав, наконец, воскликнул царевич.-
Кто церковь царству покорил? Кто люторские обычаи в на-
род вводить, часовни ломать, иконы ругать, монашеский чин
разорять царю приговаривал? Кто ему разрешает на вся?..
Вдруг остановился. Монах глядел на царевича таким
пристальным, пронзающим взором, что ему стало жутко.
Уж не хитрость ли, не ловушка ли все это? Не подослан
ли к нему Федос шпионом от Меншикова, или от самого
батюшки?
- А знаешь ли, ваше высочество,- начал Федоска,
прищурив один глаз, с бесконечно лукавой усмешкой,-
знаешь ли фигуру, в логике именуемую reducto ad absurdum,
сведение к нелепому? Вот это самое я и делаю. Царь на
церковь наступил, да явно бороть не смеет, исподтишка
разоряет, гноит, да гношит. А по мне, ломать-так ло-
май! Что делаешь, делай скорее. Лучше прямое люторство,
нежели кривое православие; лучше прямое атейство, неже-
ли кривое люторство. Чем хуже, тем лучше! К тому
веду. Что царь начинает, то я кончаю; что на ухо шепчет,
то я во весь народ кричу. Им же самим его обличаю:
пусть ведают все, как церковь Божия поругана. Слюбит-
ся - стерпится, а не слюбится - дождемся поры, так и
мы из норы. Отольются кошке мышкины слезки!..
- Ловко! - рассмеялся царевич, почти любуясь Фе-
доскою и не веря ни единому его слову.-Ну и хитер
же ты, отче, как бес...
- А ты, государь, не гнушайся и бесами. Нехотя
черт Богу служит...
: - С чертом, ваше преподобие, себя равняешь?
- Политик я,- скромно возразил монах.- С волками
жить, по-волчьи выть. Диссимуляцию не только учителя
политичные в первых царствования полагают регулах, но
и сам Бог политике нас учит: яко рыбарь облагает удиль-
ный крюк червем, так обложил Господь Дух Свой Пло-
тью Сына и впустил уду в пучину мира и прехитрил,
и уловил врага-диавола. Богопремудрое коварство! Небес-
ная политика!
- А что, отче святый, в Бога ты веруешь? - опять
посмотрел на него царевич в упор.
- Какая же, государь, политика без церкви, а церковь
без Бога? Несть, бо власть, аще не от Бога...
И странно, не то дерзко, не то робко, хихикнув, при-
бавил:
- А ведь и ты умен, Алексей Петрович! Умнее ба-
тюшки. Батюшка, хотя и умен, да людей не знает - мы
его, бывало, частехонько за нос поваживаем. А ты умных
людей знать будешь лучше... Миленький!..
И вдруг, наклонившись, поцеловал руку царевича так
быстро и ловко, что тот не успел ее отдернуть, только весь
вздрогнул.
Но, хотя он и почувствовал, что лесть монаха-мед на
ноже, все же сладок был этот мед. Он покраснел и, чтобы
скрыть смущение, заговорил с притворною суровостью:
- Смотри-ка ты, брат Федос, не сплошай! Повадился
кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Ты-де
царя батюшку, словно кошка медведя, задираешь лапою,
а как медведь тот, обратясь, да давнет тебя - и дух твой
не попахнет!..
Личико Федоски болезненно сморщилось, глаза расши-
рились, и, оглядываясь, точно кто-то стоял у него за спи-
ною, зашептал он, как давеча, быстрым, бессвязным, слов-
но горячечным шепотом:
- Ох, миленький, ох, страшно, и то! Всегда я думал,
что мне от его руки смерть будет. Как еще в младых
летах приехал на Москву с прочею шляхтою, и приведе-
ны в палату и пожалованы к ручке, кланялся я дяде твое-
му, царю Иоанну Алексеевичу; а как пришел до руки
царя Петра Алексеевича - такой на меня страх напал, та-
кой страх, что колена потряслися, едва стою, и от сего
времени всегда рассуждал, что мне от той же руки смерть
будет!..
Он и теперь весь дрожал от страха. Но ненависть
была сильнее страха. Он заговорил о Петре так, что Алек-
сею почудилось, будто Федоска не лжет, или не совсем
лжет. В мыслях его узнавал он свои собственные самые
тайные, злые мысли об отце:
- Великий, говорят, великий государь! А в чем его
величество? Тиранским обычаем царствует. Топором да
кнутом просвещает. На кнуте далеко не уедешь. И топор -
инструмент железный - не велика диковинка: дать две
гривны! Все-то заговоров, бунтов ищет. А того не видит,
что весь бунт от него. Сам он первый бунтовщик и есть.
Ломает, валит, рубит с плеча, а все без толку. Сколько
людей переказнено, сколько крови пролито! А воровство
не убывает. Совесть в людях незавязанная. И кровь не
вода - вопиет о мщении. Скоро, скоро снидет гнев Божий
на Россию, и как станет междоусобие, тут-то и увидят
все, от первых до последних; такая раскачка пойдет, такое
глав посечение, что только - швык - швык - швык...
Он проводил рукою по горлу и "швыкал", подражая
звуку топора.
- И тогда-то, из великих кровей тех, выйдет церковь
Божия, омытая, паче снега убеленная, яко Жена, солнцем
одеянная, над всеми царящая...
Алексей глядел на лицо его, искаженное яростью, на
глаза, горевшие диким огнем,- и ему казалось, что перед
ним сумасшедший. Он вспомнил рассказ одного из келей-
ников Лаврских: "бывает над ним, отцом Феодосием,
меленколия, и мучим бесом, падает на землю, и что делает,
сам не помнит".
- Сего я чаял, к сему и вел,- заключил монах.-
Да сжалился, видно. Бог над Россией: царя казнил, на-
род помиловал. Тебя нам послал, тебя, избавитель ты наш,
радость наша, дитятко светлое, церковное, благочестивый
государь Алексей Петрович, самодержец всероссийский,
ваше величество!..
Царевич вскочил в ужасе. Федоска тоже встал, пова-
лился ему в ноги, обнял их и возопил с неистовою и не-
Бажанов Олег
Николаев Андрей
Суворов Виктор
Корнев Павел
Шилова Юлия
Флинт Эрик