Чтение 55–й страницы книги ~Обретенное время~

Риц: вход туда был доступен каждому за определенную плату. Наверное, друзьям
Блока или друзьям Свана вспоминался также и узкий еврейский круг, приглашения в
Твикенгем, и поэтому среди не очень разнящихся "я" Свана и Блока в своей памяти
они не отличали сегодняшнего элегантного Блока от гнусноватого Блока былого,
Свана последних дней в Коломбе от Свана в Букингемском дворце. Но эти друзья
были, в некотором роде, соседями Свана по жизни; их существование шло по
достаточно близкой линии, чтобы в памяти он мог присутствовать цельно; другие
же, более далекие от Свана, не столь в социальном, сколь в плане близости
отношений, хранили о нем более смутные представления, они встречались реже, и
оттого, что они сохранили не так уж много воспоминаний, их познания были не так
устойчивы. Эти чужаки, спустя тридцать лет, уже не помнили ничего определенного,
они не помнили факты, которые, изменяя значимость человека, находящегося перед
глазами, могли быть обоснованы чем-то в прошедшем. Впрочем, в последние годы
жизни Свана я слышал, как светские люди, которым говорили о нем, переспрашивали,
как если б то было его общеизвестным званием: << Вы говорите о Сване из Коломбе?
>> Теперь я слышал, как люди, которые, однако, могли бы знать его и поближе,
говорили о Блоке: << Блок-Германт? Дружок Германтов? >> Эти заблуждения дробили
одну жизнь, отделяя ее от настоящего, и делали обсуждаемого человека чем-то
другим, сотворенным накануне, -- человеком, являющимся лишь конденсатом своих
поздних привычек ( тогда как сам он продолжает непрерывность жизни, увязанной на
прошедшем ), -- эти заблуждения тоже зависят от Времени, но это не столько
социальный феномен, сколько феномен памяти. Мне сразу же представился пример
этого забвения, видоизменяющего облик людей, -- правда, забвения несколько иного
рода, но тем более поразительного. Юный племянник г-жи де Германт, маркиз де
Вильмандуа, некогда был вызывающе дерзок со мной, и я, в отместку, стал вести
себя по отношению к нему столь оскорбительно, что было ясно: мы стали врагами.
Пока я, на этом утреннике у принцессы де Германт, раздумывал о Времени, он
представился мне, сказав, что, кажется, я знаком с его родней, что он читал мои
статьи и ему очень бы хотелось завязать -- или возобновить -- знакомство со
мной. И правда, с возрастом он, оставив, как и многие, дерзость и высокомерие,
стал посерьезней, к тому же в его среде обо мне упоминали, -- хотя и о довольно
посредственных статьях. Но эти причины его сердечности и радушия были
второстепенны. Главным -- или, по меньшей мере, тем, что позволило задействовать
остальное, -- было то, что, то ли обладая более слабой памятью, чем я, то ли
меньше заостряя внимание на отпорах, которыми я отвечал некогда на его выпады (
потому что я тогда не представлял для него того же значения, что он для меня ),
он совершенно забыл нашу неприязнь. Самое большее, мое имя напомнило ему, что,
должно быть, со мной, или с кем-нибудь из моих родственников, он встречался у
одной из своих теток. Не будучи в точности уверен, знакомимся мы или уже
знакомы, он тотчас заговорил со мной о тетке, у которой, в чем он не сомневался,
мы должны были пересекаться -- вспоминая не о наших ссорах, но о том, что там
часто обо мне говорили. Имя -- вот и всг, что часто остается нам от человека,
даже если он еще не умер, даже при жизни. И наши воспоминания о нем так смутны и
так своеобразны, так мало схожи с теми, что он сохранил о нас, что мы совсем
забыли, как мы с ним едва не оказались на дуэли, но вспоминаем, что в детстве он
носил странные желтые гетры, -- на Елисейских Полях, хотя вопреки нашим
уверениям, того, что мы играли с ним, он не помнит.
Блок вошел, подскакивая, как гиена. Я подумал: << Он вхож в салоны, куда
двадцать лет назад его не пустили бы >>. Но эти двадцать лет прошли и для него.
Он стал ближе к смерти. Что они ему принесли? Вблизи, в полупрозрачности лица,
где издалека и при плохом освещении мне виднелась лишь живая юность ( то ли там
проходило ее посмертное бытие, либо я ее там воскрешал ), проступала почти
отталкивающая, тоскливая маска старого Шейлока, ждущего за кулисами, уже
загримировавшись, момента выхода на сцену, -- прочитавшего уже вполголоса первый
стих. Еще десять лет, и в эти салоны, вялость которых наложит на него свою
печать, он вползет на костылях, став "мэтром", думая, что добраться до Ла
Тремуев ему уже не по силам. Что они ему принесут?
Эти изменения в обществе тем больше могли поставить мне важных истин, в какой-то
мере способных сцементировать мое произведение, что они вовсе не были, как я
чуть было не подумал, присущи только нашей эпохе. В то время, когда сам я едва
только стал выходить, и вступил -- я был тогда новичком в еще большей степени,
чем сейчас Блок -- в среду Германтов, я мог бы различить в ней некоторые
элементы, хотя и составляющие интегрированную часть этой среды, но абсолютно от
нее отличные, совсем недавно в нее допущенные, отдававшие необычайной новизной
для самых старых, хотя тогда я их не замечал; впрочем, эти "старейшие" сами,
хотя герцоги считали их постоянной неотъемлемой частью Предместья, были в свое
время -- они, или их отцы, или их деды -- выскочками. Одним словом, не столько
качества великосветской публики способствовали блеску этого общества, сколь
более или менее полное усвоение обществом, творившее из этих людей -- пятьдесят
лет спустя все они будут на одно лицо -- великосветскую публику. Даже в далеком
прошедшем, к которому я относил имя Германтов, чтобы не терять ни единой крупицы
его величия, -- не без основания, надо полагать, ибо при Людовике XIV чуть ли не
царственные Германты занимали более значительное положение, чем сегодня, --
происходили те же процессы, что и отмеченные мною сегодня. В частности, Германты
породнились тогда с семьей Кольберов, которая сегодня кажется нам
благороднейшей, поскольку женитьба на какой-либо Кольбер для какого-нибудь
Ларошфуко -- замечательная партия. Но Германты породнились с ними не оттого, что
Кольберы ( тогда -- простые буржуа ) были благородны; именно потому, что
Германты с ними породнились, Кольберы благородными и стали. Если имя д'Осонвиль
угаснет с теперешним представителем этого дома, быть может, к нему перейдет
известность, идущая от г-жи де Сталь, тогда как до Революции г-н д'Осонвиль,
один из первых вельмож государства, кичился перед г-ном де Брогли, что не знает
отца г-жи де Сталь и способен его представить не более, чем г-н де Брогли сам,
-- и не подозревая, что их сыновья когда-нибудь женятся -- один на дочке, второй
на внучке автора "Коринны". Из слов г-жи де Германт я понял, что я мог занять в
свете высокое положение нетитулованного лица, и обо мне думали бы, что я всегда
примыкал к аристократии, -- как думали некогда о Сване, а до него -- о г-не
Лебрене, г-не Ампере323, всех этих друзьях герцогини де Брогли, которая сама
поначалу мало чем была связана с большим светом. Как, должно быть, шокировал я
первыми вечерами, проведенными мною у г-жи де Германт, людей вроде г-на де
Босерфгй, -- даже не столько присутствием, сколько замечаниями,
свидетельствовавшими, что воспоминания, составлявшие его прошлое и определявшие
облик его представлений об обществе, были абсолютно мне чужды! Когда-нибудь Блок
станет так стар, что, обладая необычайно старыми воспоминаниями о салоне
Германтов, каким он предстал в этот момент его глазам, испытает то же удивление,
то же раздражение из-за чьих-нибудь вторжений и чьего-либо невежества. С другой
стороны, он приобретет особый такт, особую выдержку, которые казались мне
исключительной особенностью людей типа г-на де Норпуа, -- ибо особенности эти
воссоздаются и воплощаются во всех, кому они, казалось бы, недоступны. Впрочем,
представившийся мне случай попасть в общество Германтов я до сих пор нахожу
исключительным. Но если бы я отвлекся от своей персоны и непосредственно
окружавшей меня среды, то я увидел бы, что этот социальный феномен не столь
единичен, как поначалу мне казалось, что из комбрейской котловины, откуда я
вышел, били довольно многочисленные струи воды, симметрично поднимавшиеся вверх
из этой же водной массы. Конечно, в обстоятельствах всегда есть что-то
особенное, а в характерах неповторимое, и совершенно отличным образом, в свою
очередь, в эту среду ( благодаря неожиданной женитьбе племянника ) проник
Легранден, равно дочь Одетты, сам Сван, и затем я. Я провел жизнь замкнуто и
смотрел на нее изнутри, и мне не казалось, что жизнь Леграндена хоть в чем-то
схожа с моей и идет по тем же дорогам -- так река в глубокой лощине не знает о
другой, текущей параллельно, которая, тем не менее, несмотря на большое
расстояние между их руслами, стремится впасть в тот же поток. Но с птичьего
полета -- как статистикам, пренебрегающим чувственными причинами и неосторожными
шагами, приведшим того или иного к смерти, и подсчитывающим только общее число
людей, умирающих за год, -- можно было увидеть множество людей, вышедших из этой
среды, описание которой заняло начало повествования, можно было увидеть, как они
достигли другой, совершенно отличной, и может статься, что ( как в Париже за год
совершается среднее число браков ) какая-нибудь другая буржуазная образованная и
богатая среда могла поставить приблизительно равное число людей типа Свана,
Леграндена, меня и Блока, впавших в океан "большого света". Впрочем, они были
узнаваемы, ибо если юный граф де Камбремер и изумлял свет своей разборчивостью,
утонченностью, своим сумрачным изяществом, то я узнавал в этих качествах -- в
его прекрасном взгляде и горячем желании занять видное положение -- то, что уже
присуще было дяде его Леграндену, старому, сугубо буржуазному ( хотя и на
аристократический манер ) приятелю моих родителей.
Доброта, естественное созревание, в итоге засахарившее и более кислотные по
основе натуры, типа Блока, так же распространены, как чувство справедливости,
благодаря которому, если наше дело право, мы боимся предубежденного судьи не
больше, чем справедливого друга. Внуки Блока будут добры и сдержанны почти от
рождения. Блок сейчас, быть может, таким еще не был. Но я заметил, что Блок,
который раньше часто делал вид, будто обязан совершить двухчасовое
железнодорожное путешествие, чтобы с кем-либо повидаться ( хотя этот человек не
очень нуждался во встрече с ним ), теперь, когда он получал столько приглашений
-- не только на завтрак или ужин, но и погостить недели две или три где-либо, --
большинству отказывал, особо о том уже не распространяясь, не бахвалясь, что его
пригласили, или что он отказал. Сдержанность на слова и поступки пришла к нему с
социальным положением и возрастом, -- своего рода социальным взрослением, если
можно так выразиться. Конечно, раньше Блок был неискренен, недображелателен, и
навряд ли на него можно было безоговорочно положиться. Но те или иные качества,
те или иные недостатки не столько присущи индивиду как таковому, сколько тому
или иному временному отрезку, рассматриваемому с социальной точки зрения.
Индивидам эти качества почти чужды, люди передвигаются в их лучах как под
разными солнцестояниями, -- предсуществующими, всеобщими, неминуемыми. Медики,
пытаясь понять, уменьшает или увеличивает то или иное средство кислотность
желудка, активизирует ли, умеряет ли оно его секреции, исходят из результатов,
полученных на примере не того желудка, из выделений которого они взяли немного
гастрического сока, но того, из которого они берут сок в момент более или менее
последующий введению лекарства.
Одним словом, на протяжении своего существования имя Германтов постоянно, если
смотреть на него как на ансамбль имен, им или его окружением включенных,