оповещал:
стихотворение.
покорно заводила:
возбуждения, неслась в детскую. Мне было хорошо известно, что там, у
кроватки, сейчас лежит подарок. Ожидания всегда оправдывались. Сюрприз
находился у изголовья. Один раз - блестящая цигейковая шубка с капором и
муфтой, в другой - прехорошенькая плюшевая собачка, в третий - кукольный
домик с мебелью, занавесочками, посудой на кухне и даже крохотным ночным
горшочком под розовой кроваткой...
на кухне возле пепельницы, полной окурков. Он даже не здоровался со мной и
мог довольно грубо сказать:
пальтишко и бормотала:
грязного мужика, бегущего за отцом. Бедный папочка изо всех сил пытался
увильнуть от чудища. Но оно, размахивая ножом, неслось за ним. Последний раз
слова о нашем враге я услышала на папиных похоронах. Шел 1979 год, мне
стукнуло восемнадцать, но, будучи невероятно инфантильной, я так и не
задумывалась: а где же зарабатывал папа деньги на нашу безбедную жизнь?
солдаты, готовые отдать прощальный салют. Стояла жуткая жара, такого
невероятно знойного августа Москва до сих пор не знала. Гроб с телом папы
установили на специальном гранитном постаменте. Нас с мамочкой посадили
рядом, на жестких стульях. Начались речи. "Безвременно ушедший", "светило
науки", "генерал от математики"... Слова лились и лились, не имея уже
никакого значения... Мамочка изредка глубоко вздыхала, судорожно шепча:
"Полигон... Его убил полигон". Потом вдруг она вытянула руку и, указывая на
гроб, дико закричала:
были крупные слезы, вытекающие из-под плотно склеенных век того, что еще
недавно было моим отцом.
рукой мою ледяную ладошку, пояснил:
она на жаре стала отходить.
не думал о скорой смерти. На семейном совете решили купить дачу, чтобы было
куда вывозить ребенка, то есть меня, на лето. Повезло им тогда ужасно. В
Алябьеве как раз продавался отличный каменный дом. Место нас устраивало со
всех точек зрения. Во-первых, близко от Москвы, во-вторых, участок огромный,
чуть ли не с полгектара, засаженный вековыми елями, соснами и дубами,
в-третьих, наша будущая дача стояла самой последней в поселке с
малопоэтичным названием "Буран-4". Дачный конгломерат принадлежал Генштабу,
а военные не слишком горазды на выдумки. Через реку со смешным именем
Моглуша располагались владения Союза художников, они назывались куда более
приятно - "3емляничная поляна". Но, честно говоря, кроме щита с буквами, у
художников больше не было ничего хорошего. Дощатые конурки на шести сотках,
у военных же вздымались самые настоящие крепости, а наша смотрела лицом на
лес. Мы могли бегать целый день голыми по участку или стрелять друг в друга
из автомата, никто из ближайших соседей даже бы не вздрогнул. И не только
потому, что вмешиваться в дело чужой семьи считалось в том кругу
неприличным. Нет, просто никто бы ничего не услышал. До ближайшей дачи было
десять минут ходу через довольно густой лесок. Сейчас родители, может быть,
и испугались бы жить в такой изоляции, но тогда, в 1963 году, времена стояли
почти идиллические, и мамочка порой забывала закрыть входную дверь. Впрочем,
один казус как-то произошел. Белой июньской ночью к нам на участок забрела
группка довольно пьяных людей, жгли костер и орали песни. Наутро,
протрезвев, пришли с извинениями, оказались художниками, перепутавшими под
воздействием зеленого змия берега реки. На память об этом происшествии у нас
осталась чудная картина - сирень в хрустальной вазе, подаренная одним из
дебоширов.
особняк под железной крышей. Другой - небольшая сторожка, или, как говорил
папа, - дворницкая. Тоже двухэтажная, но не в пример меньше. Внизу
пятнадцатиметровая комнатенка, а наверху чердак. Мамочка не разрешала мне в
детстве туда заглядывать, но я иногда не слушалась и поднималась по шаткой,
дрожащей лесенке наверх. Там было так уютно! Сквозь круглое пыльное оконце
проникали лучи горячего летнего солнца, пахло сеном, чем-то душным, а в
дальнем углу быстро-быстро копошились бесчисленные мыши.
Михаилу. Надо сказать, что супруг вложил массу денег и времени в
переустройство дома. Поставил АГВ, упразднил печи, которые папа топил углем,
сделал роскошный камин и сауну. Полы теперь сверкали паркетом, а стены
шикарными обоями. Но мне парадоксальным образом дом сразу перестал
нравиться, из него ушло что-то родное, милое. И хотя последние годы он не
мог считаться исключительно нашим - мамочка сдавала второй этаж разным
людям, - все равно где-то в этих стенах жил призрак папы. После
дорогостоящего ремонта тени покинули здание, и оно стало мне чужим.
гараж, а чердак оштукатурили и превратили в склад вещей. Таких, которые не
нужны, но рука не поднимается выбросить. Среди хлама оказалась и злополучная
арфа.
покачиваясь, мчался в Алябьево. Я много лет приезжала сюда только на машине
и даже не узнала станцию. Небольшой домик возле платформы превратился в
довольно приличный универмаг, а на площади стояло сразу несколько автобусов.
Один из них, одышливо фыркая на подъемах, довез меня до конечной остановки.
Я вылезла и подождала, пока машина уедет.
московского, белый и чистый, просто сверкал в лучах светила, на секунду я
зажмурилась, потом вновь открыла глаза. Узенькая дорожка, петляя между
деревьями, бежала вниз. На секунду мне показалось, что там стоит папа и
довольно сердито твердит:
пошла по направлению к дому. Идти предстояло минут десять, и мне не
встретился ни один человек. Уже тогда, когда рука взялась за калитку, в
голову неожиданно пришла мысль.
жалобно звякнувшую щеколду. До сих пор мне как-то не приходилось задаваться
материальными вопросами, но теперь, когда решила разводиться... По
документам, собственницей алябьевского дома вроде являюсь я. А ведь еще была
родительская квартира, проданная Михаилом, я подписывала доверенность на
ведение дел, а потом даже не поинтересовалась, какую сумму супруг выручил за
жилплощадь.
понравится тут - рыбалка, грибы... Сережка и Юля тоже будут не против, им
подойдет вон та угловая комната на втором этаже, бывшая спальня родителей. И
уж совсем хорошо окажется собакам. Целый день, задрав хвосты, можно носиться
по участку, не дожидаясь, пока тебя выведут на десять минут в пыльный двор.
тройкой хомяков, наслаждающихся закатным июньским солнцем, я улыбнулась.
Странно, что некоторые женщины считают себя на пороге сорокалетия старыми.
Для меня жизнь словно начиналась, внутри Ефросиньи сидела восемнадцатилетняя
Евлампия. И это она легко перебирала ногами и, не чувствуя проникающего
сквозь тонкую замшу холода, побежала к сторожке, вдыхая полной грудью свежий
воздух.
Глава 29
обычный, покрытый ржавчиной, висячий замок.
сбивать железку. Дело шло туго, в конце концов замок остался нераскрытым,
просто выпало из створки одно из ушек, державших крепление. Я рванула дверку
и вдохнула застоявшийся воздух. Пахло почему-то не деревом, пылью, не
старыми тряпками, а плохо вымытым унитазом, попросту мочой.
предметов. Вон там громадный гардероб, рядом какие-то ящики... Впрочем, тут
где-то был выключатель.
вспыхнула покрытая пылью лампочка. Толку от нее оказалось чуть, но в
неверном желтоватом свете я увидела в углу большой черный футляр и
присвистнула. Бог мой, совсем забыла, какая она огромная! Я даже не сумею
сдвинуть ее с места, не то что спустить с лестницы и дотащить до станции.
Сразу следовало действовать иначе, нанять у платформы крепкого мужика с
машиной и только тогда ехать за арфой. Ну всегда задним умом крепка.
шаг, как ухо уловило стон.
Лукин Евгений
Махров Алексей
Контровский Владимир
Глуховский Дмитрий
Херберт Фрэнк
Белогорский Евгений