Чтение 55–й страницы книги ~Автономный рейд~

в солидность.

Катя была из той, третьей части моей жизни, в которой я, Алексей
Демшин, служил сотрудником посреднической фирмы, бравшей у заводов задвижки
для нефтеперерабатывающих и качающих предприятий и обменивавшей их на
топливо, а топливо потом продавало и, рассчитавшись с производителями
задвижек, имело на этом прибыль. Жуткая работенка, доложу вам: сплошные
командировки. А сделки долгосрочные, навару мало, кидают часто...

-- ...Бросай ты эти скитания, а? -- рассудительно уговаривала Катенька.
-- Живи у меня. Мне тут работу предложили в столовой. Сейчас вагоны пустые
ходят, народ лишний. Ездить не буду. По вечерам и выходным -- дома. Летом
дачу поднимем. Парники сделаем. Разве не проживем? Еще как проживем!

Вот она -- железобетонная мудрость. Тихо жить, никого не трогая, ничем
не рискуя.

Отчего же так скучно и тошно соглашаться с ней?

-- Ну что ты молчишь? -- ластилась Катерина. -- Нет-нет, перестань, не
надо -- я устала.

Вот: "устала". А мне что, узлом завязать?

Ну и как с ней после этого жить? Водку пить и по рыбалкам шататься,
чтобы желание утихло?

То ли дело моя При, которая, как пионер, всегда готова.

Впрочем, с этим -- моя она или чья еще -- вопросов почти что и не
осталось. Сердцем чувствовал: раз я отмалчиваюсь, решила При от меня
отпочковаться. Ничего не поделаешь. Это их, женская мудрость. "И спрашивала
шепотом: "А что потом, а что потом?.." Все кончается. И напоследок, как
правило, боль от разрыва, неминуемого рано или поздно. Боль, которая всегда
прямо пропорциональна радости от близости. Но вдесятеро сильнее. Кто разок
такое пережил, очень хорошо всегда предчувствует повторение. А на мазохистку
При не походила...

Я не лез к ней не из гордости. Говорил ведь уже, что, если мне нужно, я
и в ножки готов поклониться. Просто знаю: любовь бесполезно выпрашивать.
Уши, хвосты щенкам и зависимость от бабы-профессионалки нужно рубить разом,
не растягивая муку.

Пока Катерина отсыпалась после рейса, я от нечего делать почитывал
копии бумаг, которые отослал Доку.

Все в них подтверждало давно ведомое миру: секс и власть -- главные
людские радости. Деньги в основной список входят лишь постольку-поскольку,
как материальное обрамление двух основных радостей. А уж карты, водка,
наркота и прочие заменители -- вообще для тех, у кого нет ни того, ни
другого, ни третьего. Но почему-то именно тех, кто предпочитает пользоваться
этими природными радостями (сексом и властью, а также властью в сексе и
сексом во власти) во всей полноте, в обычной жизни чаще всего называют
извращенцами. Больше того, они и сами себя таковыми ощущают.

Задним числом мне стало понятно, над чем Девка, притворяясь младшим
научным сотрудником Мариной, иронизировала, лежа со мной в постели. Гном же
все предельно популярно изложил в докладной записке на имя генерала
Ноплейко. Его чудо-снадобье, о немецком происхождении которого Полянкин,
естественно, не сообщал, сулило переворот в деле воспитания и
перевоспитания. Хотя, в сущности, такое уже давно известно под названием
"приворотное зелье".

"На первом этапе, -- писал Гном-Михуил, -- мы научимся обеспечивать
прочную сексуальную зависимость объекта от субъекта.

То есть достаточно будет нашему сотруднику (или сотруднице) незаметно
угостить объект соответствующим препаратом и оказаться у него на глазах и в
пределах достижимости в тот момент, когда препарат начнет действовать, и
после этого объект просто не сможет жить без благосклонности субъекта. А
следовательно, будет неукоснительно выполнять любые его распоряжения и
пожелания.

На втором этапе -- мы сможем обеспечить верность объекта и
обезличенным, словесно выраженным и даже абстрактным принципам. Таким, как
страсть к честному служению Родине, выполнению морального кодекса строителя
новой России..."

После чтения подобного мое желание прибыть на встречу с генералом
Ноплейко, и так-то не шибко горячее, быстро приблизилось к точке замерзания.
Ведь им ничего не стоило устроить мне ловушку и зарядить "верностью
абстрактным принципам". А мне хватало и того, что меня зарядили желанием
видеть, слышать и чувствовать Принцессу.

Клин клином вышибают.

И я решил попробовать вышибить любовную тягу, несколько ослабевшую
благодаря посильной Катюшиной помощи, верностью суровой мужской дружбе. Коль
сам Шмелев не хочет взяться за ум, коль и его жена предпочитает катиться по
наклонной, то почему бы мне о них не позаботиться. И я позвонил Ларисе
Курбановой. Попросил ее устроить мне встречу с кем-нибудь из тех, кто ведет
дело Шмелева. У меня, мол, есть к ним деловое предложение. Но тут я
несколько ошибся. Не учел, что предновогодние пьянки -- святое дело и для
шпионов, и для контрразведчиков. В стране, традиционно опережающей весь мир
по числу выходных, отпусков и праздников на душу населения, под Новый год о
работе никто думать не желал. Кроме главбухов, готовящих ежегодный баланс.

Коллеги Ларисы что-то тянули, не спеша выясняя, кому идти на встречу со
мной и стоит ли вообще кому-то из них ко мне идти.

Поэтому я спокойно присматривал за Шмелевыми и теми, кто за ними
следит, аж до 26 декабря.

От Екатерины мне к этому времени пришлось уехать в очередную
командировку. Почувствовал в ней похолодание: притомленная моими
сексуальными домогательствами, она намекнула, что временно раздумала строить
со мной совместную жизнь. Решила, что мне нужно еще поработать над собой и
чуток остепениться. Читай: сделаться тихим, сидящим по вечерам дома и
пристающим не чаще раза в неделю импотентом.

Глава восемнадцатая. "Мы все пропьем, но флот не опозорим!"

Гвардии сержант Виктор Грибоедов флот не любил, потому что там дольше
служат. Да и тошнило его от качки. Но выпить он любил, а выпивая, любил
такой тост:

-- Мы все пропьем, но флот не опозорим! Что полностью соответствовало
действительности. Флот Витька опозорить не мог никак, а пропить мог все, что
удавалось заполучить. Иных радостей в жизни, кроме как выпить, у него не
осталось. В восемнадцать с небольшим, почти сразу после 11-го класса
районной школы, его забрали в армию. Полгода учили в учебке бегать,
подтягиваться на турнике, идеально ровно заправлять постель вокруг
поролонового матраса и довольствоваться перловкой с примесью то ли
комбижира, то ли солидола. Потом присвоили звание сержанта и отправили в
Дагестан.

Там было не просто хреново, а очень хреново. Сержантом, конечно,
немножко легче и интереснее, чем рядовым, но тоже погано. Вот когда Витька
вспоминал муштру в новосибирской учебке как райскую жизнь. Там хоть девок
можно было с вышки увидеть.

Служа в окрестностях Махачкалы, сидя в своей части почти, как зэк в
тюрьме, безвылазно, Грибоедов настолько оборзел, что наврал писарю из штаба.
Подвыпив смеси зубной пасты с одеколоном, сочинил, что его батяня -- большой
босс в завертаевской районной мафии и ворочает миллионами баксов. Просто,
мол, его новая жена -- как бы мачеха Витьки -- не пропускает к бате письма
от пасынка. А вот если бы кто-то помог Витьке получить отпуск, то он бы сам
прорвался к батяне и привез благодетелю во-от такой мешок баксов.

Писарь намека вроде бы не понял. Но вскоре устроил грибоедовскому
отделению наряд на работу в городе. Чепуха там всякая -- бордюр возле
военной комендатуры выправить.

Вот там-то, пока отделение с ленцой таскало бетонные штуки, Грибоедова
и украли. Он и пикнуть не успел, как ему сунули ствол пистолета под ребра и
усадили в "жигу ль".

Потом был подвал, были жуткие побои. Тогда он, так и не сумев убедить
похитителей, что его батя на самом деле никогда большим сокровищем, чем
мотоцикл М-72 с коляской, не владел, и написал письмо мнимому мафиози о
необходимости заплатить выкуп в один миллион американских долларов купюрами
по десять и двадцать баксов. Единственным утешением Грибоедову служило
только то, что его похитители были еще большими идиотами, чем он сам.
Поверить, что сын богача будет не только служить в армии, а еще и в
Дагестане, могли только круглые абсолютные идиоты.

Но это утешало его недолго, потому что один из похитителей оказался не
только идиотом, но еще и садистом. Он приходил в подпол к Витьке,
обкурившись какой-то гадости, и измывался там над гвардии сержантом так, что
до сих пор при одном воспоминании об этом Витька только лбом об стенку
стучит от ненависти и унижения.

А потом, когда мудак-писарь перед возвращением в родную Рязань решил
продать свою долю от грибоедовского миллиона, особисты Витьку нашли и
освободили. Что, с одной стороны, было хорошо: все-таки избавили Грибоедова
от сумасшедших пыток, как и от обвинения в дезертирстве. Но с другой --
Витька, вынужденный дослуживать, к врачам попал только после дембеля, когда
мать обнаружила, что в трезвом виде сынок больше часа не выдерживает, а в
пьяном хватает нож и ищет кого-нибудь с черными волосами, чтобы перерезать
ему, а потом и себе горло. Витьке врачи посочувствовали, а матери сказали
честно, что если ее сына лечить так, как они умеют, то лучше бы Витьке сразу
повеситься.

Чтобы не мучить мать, Грибоедов ушел бичевать. И как-то -- он не помнил
как и когда -- попал он в Московский реабилитационный центр к доктору Ивану
Григорьевичу Перегудову. Тут к нему нашли подход, даже начали учить
регулярно работать, чего Витька отродясь не знал и не умел. Ему даже
нравилось каждый день после сеанса групповой терапии идти в мастерскую, где
он с такими же, как сам, страдальцами ремонтировал инвалидные коляски
братьям по несчастью, а также собирал на конвейере газовые счетчики. Он
настолько протрезвел, что начал задаваться вопросами. Как же это так, что
его учат жить после того, как искалечили, а не до? И почему у страны есть
деньги, чтобы не оставить ему иного выбора, кроме отбывания военной казармы,