едва не потопившую утлое судно. И было в них во всех, и в боярах, и в
слугах, то, что радовало Алексия паче всего: окрепшее в трудных дорогах
товарищество, сорадование верных, сходственное тому, давнему, собравшему
вокруг Учителя истины мытаря и рыбака, равно покинувших привычное дело
свое ради высшего на земле.
ханскую грамоту, по обычаю выдаваемую новому митрополиту повелителем
Золотой Орды, и Алексий заранее продумывал, какие подарки пристойно
вручить хану-мусульманину, его вельможам и женам, и особенно Тайдуле,
влияние которой в Сарае было едва ли не больше ханского. Подарки, вместе с
тем, не должны быть излишне богаты. Глава церкви, получающий ярлык на
беспошлинное исправление православного обряда у хана-мусульманина, не
должен являть излишних богатств церкви неверным. Поэтому Джанибеку
следовало объяснить, что русская церковь вкупе с мехметовой молит о
здравии хана-государя, ибо всякая власть от Бога, а <царство мое, по слову
Христа, не от мира сего>. Тайдуле следовало пояснить то же самое, но с
сугубым намеком: силу пастырского слова и целительное умение иерархов
русской церкви хорошо знали в Орде и уважали, даже не любя. В просторечии
велась молвь, что урусутские попы все колдуны, и Алексий не считал
надобным разрушать это благое для русской церкви заблуждение.
церкви предложили, в знак почтения к сану, раскладное кожаное сиденье.
постаревшее лицо, гадал, долго ли проздравствует хан, от чего впрямую
зависела участь Ивана Ивановича и всего московского княжения. А Джанибек,
в свой черед, обозревал лобастую голову, внимательный темно-прозрачный
взор, твердоту черт и не по годам завидную прямизну стана урусутского
митрополита и мысленно беседовал с князем Семеном: <Вот кто будет тебе
опорой, Семен! Вот кто спасет твой улус! Но у него нет детей, у твоего
главного попа! Дети есть у твоего брата Ивана, всего двое! Надо иметь
много сыновей! У меня их двенадцать, не считая Бердибека!>
что должен был говорить, дарил то, что должен был подарить, а вот глядел
так, как глядят немногие.
головою и вполуха слушая урусутского митрополита. - Как мало друзей! И ты
просишь, Семен, теперь просишь за него! Я знаю тебя, Семен! И ты хорошо
придумал - этот не станет отбирать власть у тебя!>
то любимое состояние между мечтой и явью, в котором он мог спокойно
разговаривать с мертвыми. Жизнь раздвигалась, теряла жестокие грани,
прихотливо возвращалась опять и вновь в прошлое по одному лишь желанию
его.
митрополиту, а сам все вел и вел беседу с мертвым урусутским князем. Глаза
его сверкали, горело лицо, взгляд порою отсутствовал или становился
безумен. Алексий, всерьез обеспокоенный состоянием хана, вгляделся
пристальнее, но Джанибек, тотчас угадав его сомнения, солнечно улыбнулся и
покачал головой. <Нет, нет, русский поп! Я понимаю все!> - сказали его
сузившиеся, отвердевшие глаза.
Семен! - повторил Джанибек, медленно покачивая головою. - Был бы жив
Семен, ты бы мог обрадовать его!
митрополита, но Алексий понял, склонил голову.
Константинополь, и я почасту там, в великом городе, вспоминал покойного
князя и так же, как и ты теперь, - он приодержался и остро глянул в лицо
Джанибеку, - мысленно беседовал с ним о делах правления!
сидящего перед ним урусута с настороженным вниманием, поднял руку, как
будто что-то воспрещая или повелевая, но не сказал и не возразил ничего;
медленно отер лоб растерянным движением, по коему Алексий окончательно
понял, что догадал правильно, молча взял чашу и отпил из нее. И тогда
только произнес без улыбки, строго:
но я, сколько смогу, стану беречь тебя! Только ты поезжай скорее, не жди!
Я сказал!
него, и Алексий понял, что хан отныне будет на его стороне и теперь только
одно еще требуется от него - понравиться властной первой жене
Джанибековой.
оправдывая нарушение закона, видимо, тем, как понял Алексий, что русский
<главный поп> - монах и старец. Возможно, ей, степной повелительнице,
предки которой почасту брались за лук со стрелами, обороняя стан от
внезапно нахлынувшего врага, попросту был до сих пор чужд мусульманский
обычай гаремных затворниц. На ханских торжественных приемах жены
повелителя вселенной до сих пор сидели с открытым лицом.
драгоценных, брызжущих разноцветными искрами камнях. На лице ее, до сих
пор красивом, но уже суховатом, властном и строгом, пролегли морщины и
тени начавшегося увядания. Стала жилистей шея, стала сухой кожа на руках,
украшенных перстнями и кольцами. И уже слегка обозначились те круглые
складки под глазами, которые у гладколицых монголок прежде всего указывают
приближение возраста осени.
равноконечным греческим крестом на донышке. Объяснил, что русская вера
будет защищать и ее тоже, как жену хана - повелителя Руси, а поскольку, по
учению Магомета, Исус и Мариам (дева Мария) названы в числе пророков
единого Бога, то и не будет грешно ей пользоваться этой чашею во время
еды. Яснее сказать о том, что ее могут и отравить, было бы уже
непристойно. Тайдула разом поняла скрытый смысл Алексиевых слов:
говорил тебе про знак креста на чаше сей!
А ты молись за нас! - требовательно добавила она.
что молитвенник за тебя всегда бодрствует и пребывает в Руси!
интересах московского правящего дома было, чтобы Джанибек с Тайдулой как
можно дольше держали в своих руках власть в Сарае. Тем паче - теперь,
когда (он уже знал об этом) робкий Иван Иваныч не смог даже наладить мир в
своем собственном дому - рассорил и с Суздалем, и с Новым Городом, и
погорела Москва, и в думе нестроения великие... Дай-то Бог, воротясь,
наладить хотя то, что было налажено при Симеоне!
Новгородских послов Алексий намеренно посадил в свой возок и, проговоривши
с ними всю дорогу до Нижнего, уяснил себе, что мир с Новгородом зависит
сейчас даже не от воли архипастыря Моисея, а более всего от хотения князя
суздальского Константина Васильевича, не пожелавшего до сих пор помочь
московскому князю.
Ростовское с Новгородом в придачу) оказывались совокупно сильнее Москвы,
Алексий знал слишком хорошо. Посему, как понял он еще в Константинополе,
до поры не следовало затевать прю с Олегом, изо всех сил держать мир с
Тверью, опираясь на кашинского князя Василия, и во что бы то ни стало - и
это последнее должен был он совершить немедля, сейчас, - заключить союз с
суздальским князем Константином. Тогда возможно станет замирить и
оставшийся в одиночестве Новгород Великий, а там все силы бросить против
Ольгерда... Ежели не умрет Джанибек. Ежели Ольгерд, еще ранее того, не
заключит союза с суздальским князем и Всеволодом Александровичем Холмским
(о младшем сыне погубленного Александра Тверского, Михаиле Александровиче
Микулинском, Алексий пока как-то не думал). Ежели еще и Новгород...
Достаточно было и без Новгорода! Стоит Ольгерду объединиться с единым
суздальским князем - и Москва погибнет! А там - погибнет и Суздаль и
победит Литва. Неужели Костянтин Василич не в силах того понять?
было одуряющих ароматов, горячей уличной пыли и прослоенного запахами
гниющих водорослей дыхания моря. Воздух был холоден и крепок и чуть-чуть
горчил, и в далекое далеко уходили облака по неоглядному простору небес,
распахнутому здесь шире, чем там, в далеке далеком, на теплом юге, откуда
он недавно приплыл. И в ясной прозрачности воздуха стояло оранжевое и
багряное великолепие лесов с тяжелыми пятнами старого золота дубов и
темно-зеленою бархатною оторочкою хвои, перед которым смеркла и
растворилась вся утлая роскошь рукотворного человеческого великолепия. И
было такое, что не часто совершалось с ним и чего он не допускал в себе:
Алексий остановил возок, вышел на сырую, усыпанную палой листвою землю и,
соступив с пути, нагнул к себе лиловую темную ветвь в ржавой узорной
листве и сорвал несколько тяжелых, холодно-влажных, горящих на солнце
гроздьев рябины, которую мужики по осени вывешивают на подволоках, чтобы
лакомиться ею зимой, сорвал и, воротясь в возок, долго ел, отрывая по
ягодке, затуманенным взглядом следя проходящие мимо солнечно-ясные
березовые рощи и огненно-красные ряды сквозистых осин. И горечь была в
огненных ягодах рябины, и горечь в отвычном воздухе осенних лесов, и
горечь в высоких, все еще не свершенных замыслах, и сладкая горечь в