изменников, замышлявших отай впустить рать великого князя в город, и жгут
окрестные монастыри. Приходилось думать о долгой осаде. Он приказал
псковичам, устремившимся на Порхов, изменить направление и идти с пушками
прямо к Новгороду. Сам Иван меж тем занялся пленными, которых развели по
затворам и допрашивали поодиночке.
договорную грамоту Великого Новгорода с королем Казимиром. Все эти уложения
о судах смесных литовского ставленного князя с посадником на Городце - у
него на Городце! В е г о княжом тереме! Все эти перечисления Торжка, Волока,
Бежичей в составе земель Новгорода и, значит, короля литовского! Все эти
варницы в Русе, черный бор, платы с Ладоги, Ржевы, Порхова, Моревы, Копорья.
выставление старин и вольностей новгородских, в чем-то справедливое и потому
особенно нестерпимое и обидное для него, государя всея Руси.
его брат, или которую землю подымет на Великий Новгород, ино тебе, нашему
(!) господину (!) честному королю всести на конь за Великий Новгород..."
сдержанный с виду, в Думе и делах посольских казавшийся много старше своих
лет, Иван внутри себя хранил ярость безудержную, жестокую и необузданно
древнюю, передавшуюся целиком его сумасшедшему внуку, Ивану Четвертому. Но
эту ярость Иван Третий, в отличие от внука, хранил внутри, за семью замками
рассудка, и выплескивал чрезвычайно редко, и то только тогда, когда разум
подсказывал ему, что - да, теперь, в эту минуту, можно позволить себе
взорваться.
особенно. Заградившись пожарами, город грозил снова уйти, увернуться, опять
и вновь отодвинуть в неведомое "далеко" окончательное разрешение
трехсотлетнего спора, спора о власти великих князей московских и
независимости Господина Великого Новгорода. Город, приготовленный к бою,
заставлял вспомнить и печальную осаду Новгорода войсками Андрея
Боголюбского.
милости. Какова цена подобных раскаяний, Иван знал слишком хорошо. Он охотно
казнил бы всех захваченных, но это могло отпугнуть от него бояр тверских,
ростовских, суздальских, рязанских, да и московских тоже. Задумались бы и
те, кто готов переметнуться к великому князю из уделов беднеющих князей...
Нет, всех казнить нельзя. Он должен проявить умеренность. Он должен карать,
но как судия, а не мститель.
хоть Офонас Остафьев и подписал соглашение с королем Казимиром. Кроме того,
молодой государь, окруженный старыми воеводами, должен, елико возможно,
уважать боярские седины. Казнить стариков должно в крайности и с сугубым
рассмотрением. Да и вообще лучше, учитывая рознь новгородскую, казнить бояр
одного Неревского конца и тем остеречь, но и отвратить от мятежа милостью,
других, более приятных и радеющих великому князю. Так размыслив, он выбрал
четверых: Борецкого с Губой-Селезневым и Киприяна Арзубьева, которые были
известны, первые - как зачинщики, третий - как их деятельный помощник; и
Еремея Сухощека, по косвенному доносу Феофила, как самого рьяного
приверженца литовского короля из окружения новгородского владыки.
борони, были не в счет. Этих можно было приказать казнить без шума, благо
судьбою смердов не будет озабочен ни один из детей боярских великого князя,
и даже имен этих казненных не отметит и не удержит ни одна городская или
княжеская летопись.
вызвал к себе на допрос Дмитрия Борецкого. Пленника вывели из погреба во
дворе временного княжего обиталища и под десятками любопытных глаз
дворян-ратников, княжат, дьяков, конюхов и прочей государевой прислуги и
свиты провели в терем. В сенях его передали другим, придверникам великого
князя, а те втолкнули Борецкого в покой государя.
полотняной безрукавной ферязи сверх узкого, на московский лад, застегнутого
на серебряные круглые пуговицы терлика. Кроме дорогого перстня с гранатом на
нем не было никаких украшений. В углу за столом, склоняясь над чистою
грамотою, с гусиным пером в руке и открытою дорожной чернильницей перед
собою замер дьяк-писец. Три члена судебного совета сидели в ряд на лавке у
стены и одинаково, разом, подняли глаза на Борецкого и разом же опустили их
долу.
превозмогая боль, постарался расправить плечи (стянутых за спиною рук ему
так и не развязали) и стал, смело глядя в лицо Ивану Третьему. Великий князь
мановением руки удалил дворян и, вдруг встав, сделал несколько шагов
навстречу Борецкому.
другом, и Иван, супя свои почти сросшиеся над переносьем брови, подрагивая
длинным носом и медленно свирепея, протянул к лицу Борецкого захваченную
договорную грамоту.
выговорил он.
искони вольны во князьях, и взят я на борони, яко пленник, а не тать и не
переветник княжой! Казнить меня - сила твоя, а права такого тебе не дано, и
изменником звать меня ты не можешь!
подымая, почти до крика, заговорил Иван. - Ан нет! Ты боярин мой! Ты грамоту
принял, благодарил! Ты пожалован, пожалован мною! А значит - слуга мой! И не
как мужа вольного, а как боярина своего волен я казнить тебя, изменника! - И
уже перейдя в крик, Иван возопил вбежавшим дворянам: Взять! Кнутьем бить!
пожалованья.
обеспамятев, ужасен лицом, все повторял:
рассеченное плечо - от боли аж потемнело в глазах - и поволокли вон. На
расправе он, принимая удары по кровоточащей разрубленной спине, дважды терял
сознание. Борецкого отливали водой и снова били.
Новгород, а другая половина сидела, забившись, по домам, пережидая военную
грозу, была битком набита московитами. И на улице, по которой их вели, и на
площади перед собором, где уже поднялся помост с плахою и ожидали палачи,
кругом были только чужие, московские лица, чужие, любопытные или злорадные
глаза. И никто или почти никто из собравшихся поглазеть на казнь государевых
дворян, детей боярских и простых ратников, не задумывался над тем, что
всенародная казнь великих бояр новгородских когда-нибудь отзовется и на них,
что, допустив сейчас эту расправу, сто лет спустя они уже не смогут не
допустить того же применительно к себе самим и не сумеют спасти свои
собственные, боярские головы от государева топора, а спины от кнутобойного
поругания.
горит?
получилась, у друга была рассечена щека - вздохнул, вымолвил негромко:
пор, пока били кнутом, у плахи вдруг вздрогнул, начал упираться, у него
жалко свернулись плечи и отчаянно перекосилось лицо. Дмитрий закрыл глаза,
чтобы не видеть унижения Киприяна. Раздался сдавленный стон, потом глухой
удар и стук скатившейся головы.
московского ката. Оборотился, когда уже схватили валить.
мы! Прости, Василий!
превозмогая боль, стоял перед Иваном Третьим, пока, закусив побелевшие губы,
терпел удары бича - все не верил, думал, помилуют. Ну, яма, ну - в железы
засадят. Но чтобы казнить топором его, великого боярина! И тут вдруг понял:
жизни осталось - глазами кинуть. Василий оборотился к нему:
С ужасом Борецкий смотрел, как эта дорогая голова друга враз покатилась
прочь, а странно короткое тело отвалилось назад и поволоклось в сторону, меж
тем как в ушах еще звучал голос: "Поцелуемся, Митя!"
себя и деревянно шагнул к плахе, обарывая подступающую тошноту. И когда
горла коснулась склизкая от крови колода, а в нос ударил тяжкий запах мяса,
спазма сдавила горло, и, задержись палач на миг, - вытошнило бы. Но палач не
Белов Вольф
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Фазиль Искандер