Чтение 55–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

вздохнул, еще глубже, чем прежде, и сказал:

-- Зато я слышал, мой милый, вы счастливы в любви. А это все, не правда
ли? Или почти все.

-- Неужели так плохо?

Антони понизил голос до пронзительного шепота:

-- Мой милый, не будем разоблачать ваше маленькое надувательство перед
этими добрыми, простодушными людьми,-- он заговорщицки повел глазами в
сторону последних посетителей,-- не будем портить им их невинное
удовольствие. Мы с вами знаем, что все это п-полнейшая чеп-пуха. П-пойдемте
же отсюда, дабы не оскорблять слуха знатоков. Я знаю здесь поблизости одно
очень сомнительное питейное заведение. Отправимся туда и поговорим о ваших
п-прочих п-п обедах.

Понадобился этот голос из прошлого, чтобы вернуть меня на землю. Потоки
похвал без разбора, изливавшиеся на мою голову в течение всего этого шумного
дня, подействовали на меня, как рекламные щиты, возникающие между тополей
вдоль длинной дороги через каждый километр и назойливо повторяющие название
гостиницы, в которой тебе почему-то надлежит остановиться, так что в конце
пути, пропыленный и изнемогший, ты неизбежно сворачиваешь под вывеску с тем
названием, которое тебе сначала примелькалось, потом стало действовать на
нервы и наконец вошло неотъемлемой частью в самый состав твоей усталости.

Антони повел меня по какому-то переулку, и между сомнительного вида
книжной лавкой и подозрительной аптекой мы остановились перед дверью, на
которой синей краской было выведено: "Голубой Грот. Вход только для членов
клуба".

-- Не совсем ваша стихия, мой милый, зато, можете не сомневаться, моя.
Но ведь вы пробыли сегодня в своей стихии целый день.

И, войдя в подъезд, где сильно пахло кошками, мы спустились куда-то
вниз, откуда уже шел запах джина и окурков и доносились звуки радио.

-- Мне дал этот адрес один грязный старикашка в Беф-сюр-ля-Туа. И я ему
очень благодарен. Я так давно не был в Англии, а симпатичные местечки вроде
этого ужасно недолговечны. Я только вчера вечером здесь отрекомендовался и
уже чувствую себя совершенно как дома. Добрый вечер, Сирил.

-- А, Тони, вернулся? -- приветствовал нас юнец за стойкой.

-- Наполним наши стаканы и сядем где-нибудь в углу. Вы должны
п-помнить, мой милый, что здесь вы такая же белая ворона, такое же, я бы
сказал, ненормальное явление, каким я был бы у ."Брэтта".

Бар был выкрашен кубовой краской; на полу лежал синий линолеум. На
стенах и потолке были беспорядочно наклеены рыбы, вырезанные из серебряной и
золотой бумаги. Несколько молодых людей пили у стойки или играли у монетных
автоматов под наблюдением человека постарше с вылощенным, пропитым лицом.
Возле автомата с жевательной резинкой послышались смешки; затем один из
молодых людей подошел к нашему столику.

-- Твой друг не хочет потанцевать со мной? -- спросил он.

-- Нет, Том, не хочет, и коньяка я тебе тоже не куплю, во всяком случае
пока. Это очень нахальный юноша, настоящий вымогатель, мой милый.

-- Ну,-- сказал я с притворной непринужденностью, которой вовсе не
испытывал в их вертепе,-- что вы поделывали все эти годы?

-- Мой милый, мы здесь для того, чтобы поговорить о том, что поделывали
вы. Я следил за вами, мой милый. Я верен старой дружбе, и все эти годы я
вами интересовался.-- Он говорил, и синий бар вместе с барменом, синие
плетеные кресла, и монетные автоматы, и граммофон, и парочка молодых людей,
танцующих румбу на синем линолеуме, и хихикающие юнцы возле автоматов, и
сизолицый лощеный господин со стаканом, сидящий в углу напротив, весь этот
жалкий подпольный притон словно растаял, и я очутился снова в Оксфорде, у
стрельчатого рескинского окна, за которым лежал зеленый двор колледжа
Христовой церкви.--Я был на вашей первой выставке,-- продолжал Антони,-- и
нашел, что она обаятельна. Там был один интерьер Марчмейн-хауса, очень
английский, очень добропорядочный, но совершенно восхитительный. "Чарльз
кое-что сделал,-- сказал я себе,-- не все, что ему предназначено, не все, на
что он способен, но кое-что".

Правда, уже тогда, мой милый, у меня возникло маленькое сомненьице. Мне
показалось, что в вашей живописи есть что-то джентльменское. Вы должны
помнить, что я не англичанин, мне чуждо ваше страстное поклонение хорошим
манерам. Английский снобизм для меня -- это нечто еще более зловещее, чем
английская мораль. Но как бы то ни было, я сказал себе:

"Чарльз создал произведение восхитительное. Посмотрим, что он создаст
дальше".

Дальше мне в руки попал ваш очень красивый альбом -- "Сельская и
провинциальная архитектура", так, кажется, он называется? Довольно толстый
том, мой милый, и что же я в нем нахожу? Опять обаяние. "Это не совсем в
моем вкусе,-- подумал я,-- это искусство чересчур английское". Я, как вы
знаете, отдаю предпочтение вещам более пикантным. Сень старого вяза, сандвич
с огурцом, серебряный сливочник, английская барышня, одетая во что они там
одеваются для игры в теннис--- нет-нет, Джейн Остин, м-мисс М-митфорд -- это
все не для меня. И тогда, дорогой Чарльз, я, признаюсь честно, в вас
отчаялся. "Я старый выродившийся латинянин,-- сказал я себе,-- а Чарльз (я
имел в виду только ваше искусство, мой милый) -- это деревенская барышня в
цветастом муслиновом платье".

Вообразите же теперь мое возбуждение, когда сегодня за обедом я вдруг
услышал, что все вокруг только о вас и говорят. Я обедал у одной старой
приятельницы моей матери, некой миссис Стьювесант Оглендер, оказалось, что
она и ваша приятельница, мой милый. Это вульгарная, грубая баба, никак не
подумал бы, что вы можете водить с ней компанию. Все присутствующие, как
оказалось, успели побывать на вашей выставке, но, впрочем, разговаривали они
не о ней, а о вас -- о том, как вы вырвались на свободу, мой милый, уехали в
тропики и заделались этаким Гогеном, этаким Рембо. Можете себе представить,
как заколотилось мое старое сердце.

"Бедняжка Селия,-- говорили они.-- А ведь она столько для него
сделала", "Он всем обязан ей. Это ужасно", "И с Джулией, подумайте,--
говорили они.-- После всего, что у нее было в Америке", "Как раз когда она
уже возвращалась к Рексу".

"Ну а картины? -- спрашивал я.-- Расскажите мне о картинах".

"Ах да, картины,-- они отвечали.-- Картины престранные", "Совсем не в
его обычной манере", "Какая сила", "Какое варварство", "Я считаю их просто
нездоровыми",-- объявила миссис Оглендер.

Мой милый, у меня едва достало сил усидеть на стуле. Мне хотелось
выбежать вон из дома, вскочить в такси и крикнуть:

"Отвезите меня туда, где висят нездоровые картины Чарльза!" И я
действительно приехал, но после обеда в галерее набилось столько глупых
женщин в этих ужасных шляпах, поэтому я ушел и отдохнул немного здесь с
Сирилом и Томом и с этими толстомясенькими. Я вернулся в немодное время -- в
. пять часов, охваченный страшным волнением; и что же я вижу? Я увидел, мой
милый, что меня очень талантливо и очень рискованно разыгрывают. Это
напомнило мне дорогого Себастьяна, который любил забавы ради наклеивать себе
бороду. Передо мной было все то же обаяние, мой милый, простое, сливочное
английское обаяние, рядящееся в тигровую шкуру.

-- Вы совершенно правы,-- сказал я.

-- Мой милый, разумеется, я прав. Я был прав еще много лет назад --
хотя о том, как давно это было, к счастью, не скажешь ни по вашей, ни по
моей внешности,-- когда, помните, предостерегал вас. Я пригласил вас со мной
поужинать и за столом предостерег вас от обаяния. Особо мои предостережения
касались семьи Флайтов. Обаяние--это английское национальное бедствие.
Болезнь, которая распространена только на этих серых островах. Обаяние
пятнает и губит все, к чему прикасается. Оно убивает любовь, убивает
искусство;

боюсь, мой милый, что оно убило и вас...

К нашему столику снова подошел молодой человек, по кличке Том.

-- Не будь злюкой, Тони, -- сказал он.-- Купи мне коньяку.

Я вспомнил про поезд и оставил Антони в приятном обществе.

Когда я стоял на платформе возле вагона-ресторана, мимо меня проехали
мои чемоданы и чемоданы Джулии, а за плечом носильщика маячила знакомая
кислая физиономия горничной. Двери вагона уже закрывались, когда вошла
Джулия и безмятежно уселась против меня. Я занял столик на двоих. Это был
очень удобный поезд; он выезжал за полчаса до ужина и через полчаса после
ужина прибывал на нашу станцию, а там мы садились не в поезд местной линии,
как было во времена леди Марчмейн, а прямо в поджидающий автомобиль.

Мы отъехали от Паддингтонского вокзала уже затемно, и ровное свечение
города скоро уступило место разбросанным огням пригородов, а затем и
непроглядной тьме полей.

-- Мне кажется, мы не виделись много дней,-- сказал я.

-- Шесть часов, и вчера были вместе все время. У тебя усталый вид.

-- День был кошмарный: толпы посетителей, критики, Кларенсы, обед у
Марго и под занавес полчаса справедливого разноса в баре гомосексуалистов...
Мне кажется, Селия знает про нас.

-- Ну что ж. Должна же она была когда-нибудь узнать.

-- По-моему, знает весь Лондон. Приятель, пригласивший меня в этот бар,
только сутки как вернулся из-за границы и уже слышал.

-- Пусть все провалятся.

-- А Рекс?

-- А Рекса просто нет,-- ответила Джулия.-- Он не существует.

Поезд нес и нес нас сквозь тьму; на столах побрякивали ножи и вилки;
темные круги джина и вермута в стаканах вытягивались в овалы и снова
сокращались в круги, послушные покачиванию вагона, касались губ и отступали
опять, не выплескиваясь через край; весь трудный день остался позади. Джулия
сняла шляпу, забросила ее в сетку у себя над головой и встряхнула черными,
ночными волосами, издав легкий вздох облегчения -- то был вздох,
предназначенный для подушки, для меркнущей золы в камине и для окна в
спальной, распахнутого к звездам и к шороху обнаженных деревьев.

-- Замечательно, что вы опять с нами, Чарльз. Совсем как в прежние
времена.