Чтение 55–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Есенин перебил:

- А я люблю пожилых женщин.

- Люби, люби на здоровье!

Но кляксу я все-таки посадил.

- И буду любить. Буду!

Вдруг он испуганно взглянул на лист бумаги, который лежал передо мной:

- Что? Кляксу посадил? Сейчас посадил?

- Ага.

Он мрачно взглянул на меня:

- Это дурная примета... Эх, растяпа!

Я скомкал лист и выбросил его за окно.

- Все равно это дурная примета.

- Вот вздор-то!

- Увидишь!

- Не болтай чепухи, Сережа.

- Пушкин тоже в приметы верил.

- Сто лет тому назад.

- А писал-то он стихи сто лет тому назад не хуже нас с тобой.

Вскоре Есенин перебрался к Дункан, в ее особняк на Пречистенке.

Мы сидим возле буржуйки. От нее пышет уютным жаром. Черные железные щеки
зарумянились.

- Ишь, потрескивает. Не дрова, а порох! - говорит Есенин. - Кто покупал?
Небось Мартышон?

И подсаживается еще ближе к огню:

- Русская кость тепло любит.

На столе, застеленном свежей накрахмаленной скатертью, стоит глиняный
кувшин с ветками молодой сосны.

Есенин мнет в пальцах зеленые иглы.

- Это хорошо, когда в комнате пахнет деревцом.

Подходит к ореховой тумбе. На ней еще совсем недавно стояли наши
бритвенные приборы и обломок зеркала, прислоненный к флакону тройного
одеколона. Теперь на ней: никритинский трельяжик, духи, круглая пудреница с
большой пуховкой и синяя фарфоровая тарелочка с золотыми карандашами губной
помады.

- Тумбочка-то наша холостяцкая, - говорит он, - каким туалетом стала!

Рассматривает себя со всех сторон в трельяжик и нюхает духи "Персидская
сирень" парфюмерного треста "Жиркость". Так в те годы именовалось ТэЖэ.

- Приятные...

И душится. Почему-то за ушами.

- У нас в Рязани сирени мно-о-ого!

Потом большой лебяжьей пуховкой пудрит все лицо, а не по-дамски - один
нос.

- Мы-то с тобой, два дурака, аптекарской ватой после бритья пудрились.

И расчесывает с наслаждением свои легкие волосы большим редкозубым
женским гребнем из черепахи.

- Красота!.. Только в кармане его носить неудобно.

И кладет гребень на прежнее место.

- Ну, мне пора.

- Подожди, Сережа. Через полчаса придет Нюша. "Ящик с игрушками"
кончается рано. Попьем чайку. Есть холодная баранина. Мартышка еще
что-нибудь придумает.

- Да нет.

И надвигает на самые брови высокую бобровую шапку с черным бархатным
донышком.

- Поеду на свою Пречистенку клятую. Дунканша меня ждет.

- Может, останешься? Ночуй с нами, Сережа, в старых пенатах.

- Нет, поеду.

И нехотя надевает шубу.

- Поеду. Будь она неладна!

И натягивает кожаные перчатки на пальцы, по-мальчишески растопыренные.

- Право, Сережа, оставайся. Гляди, как метет на улице.

- Поеду.

Он застегивает шубу на все пуговицы и поднимает воротник, как на морозе:

- Будь здрав.

- Ты сказал, Сережа: "Клятая Пречистенка". Да ну ее к Богу! Сыпь домой.
Насовсем домой. Мартышка будет рада.

Он кладет на мои плечи обе руки и, глядя в глаза, говорит вслух то, что,
вероятно, не раз и не два говорил самому себе:

- Нет, Толя, не могу я, да и не хочу сидеть на краешке чужого гнезда.

И круто поворачивается на каблуках.

- Мартышону кланяйся.

- Поклонюсь, поклонюсь.

Я молча провожаю его до парадного.

- Прибегай, Сережа.

- Спасибо.

- Прибегай завтра.

- Постараюсь.

Дверь хлопнула. Возвращаюсь не спеша в нашу комнату, натопленную,
пахнущую сосной и ставшую гораздо уютней от белой скатерти на столе, от
шотландской косынки в зеленую клетку на скучной ореховой тумбе, от лебяжьей
пуховки и большого черепахового гребня, свидетельствующих о женщине.

Но в груди у меня щемит. Что-то подступает к горлу. Я опускаюсь на низкую
табуретку возле потухающей буржуйки. Сижу тяжело, грузно, с уроненной
головой и как будто с нечистой совестью. Словно сделал что-то очень
жестокое, непоправимое, но неизбежное.

Потом повторяю есенинские слова:

- "Клятая Пречистенка!"

Ах Дункан, милая, дорогая Изадора, и надо же было тебе повстречаться на
его пути!

Вспоминаю диалог из каких-то мемуаров:

- Почему, друг мой, ты не женился на этой знаменитой и богатой женщине?

- Да потому, - ответил мужчина, - что не хотел стать женой своей жены.

Кто, где, когда перекинулся этими фразами? А Бог его знает. Но они
поучительные.

Есенин, конечно, не стал "женой своей жены". Не тот характер. Но, к
сожалению, не стал и ее другом. По большому жизненному счету - не стал и
мужем. Любовь и дружба, в моем понимании, неразделимы при жизни вдвоем. При
человеческой жизни вдвоем. А не в собачьей свадьбе.

Отыграв "Ящик с игрушками", Нюша встретила Есенина на нижней площадке
нашей лестницы и тащила его за рукав обратно в дом. Очень тащила. Но он
упрямо твердил свое:

- Нет, поеду, Мартышон, поеду.

И уехал.

Не дотащила она Сережу.

Василий Иванович Качалов подарил мне свою фотографическую карточку.
Надпись на ней была в стихах:

Толя, Толя Мариенгоф!

Я давно твоих стихов

Поддавался обаянью

Рад был первому свиданью,

Кажется, в "Гостинице",

В той, где "имажйниться"

Собиралась ваша рать.

Рад был издали слыхать,

Что почти вы без штанов,

Но богаты звоном слов.

А потом тебя - живого -

Как-то привела Пыжова

Вместе с Нюрой, вместе с Саррой

И в квартирке нашей старой

Мы, бывало, до утра

Пили водку и "Абрау"

Я читал стихи Сергея,

Ты свои стихи читал,

И на профиль твой Бердслея

Джим смотрел и засыпал.

Эта качаловская "квартирка старая" находилась во втором этаже деревянного
флигеля, что стоял во вдове Художественного театра.

В таких квартирках в Пензе жили самые мелкие чиновники, а в Москве
сторожа и дворники. Крохотные комнатки, с крохотными оконцами, с низкими
потолками, с поскрипывающими половицами и поющими дверями.

Но до чего же была уютна, радушна, тепла, сердечна, гостеприимна эта
дворницкая квартирка!

Я не скажу, какого времени - павловского или александровского - была
качаловская мебель, но в креслах было удобно сидеть, на диване -
развалиться, а за круглым столом о пяти ножках - вкусно елось, хорошо пилось
и чудесно разговаривалось. Потому что не только молодым гостям, но и
хозяину, который находился в великолепной мужской зрелости, никто еще не
говорил: "Вася, тебе гуся с яблоками нельзя!" - "Нет, нет, только не
поросенка!" - "Положи обратно кусок, положи! Вот, пожалуйста, это твое белое
мясо - куриная грудка с рисом".

Или: "Вася, Вася, ты уже две рюмки выпил. Хватит! Сам же сегодня доктору
слово дал!"

Нет, хвала Господу, тогда еще всем и все было дозволено, никто не смотрел