Чтение 55–й страницы книги ~Тени в раю~

Боготворить - радостно, и чем раньше этим займешься, тем лучше. [270]

- Вот это правильно. И не нуждается в доказательствах. Такие вещи надо
чувствовать.

- Так и есть. И опять-таки, чем раньше начнешь чувствовать, тем лучше.

- А с чего начнем мы?

- Хоть с этой комнаты! С этих ламп! С этой кровати! Хоть они и не
принадлежат нам. Что в конечном счете принадлежит человеку? И на какой срок?
Все взято взаймы, украдено у жизни и без конца крадется вновь.

Наташа обернулась.

- И самих себя мы тоже обкрадываем?

- Да. Себя тоже.

- Почему же в таком случае человек не впадает в отчаяние и не пускает
себе пулю в лоб?

- Это никогда не поздно. Кроме того, есть более легкие пути.

- Догадываюсь, о чем ты говоришь.

Наташа обошла вокруг стола.

- По-моему, нам надо кое-что отпраздновать.

- Что именно?

- То, что тебе разрешили жить в Америке еще три лишних месяца.

- Ты права.

- А что бы ты делал, если бы разрешение тебе не продлили?

- Пытался бы получить разрешение на въезд в Мексику.

- Почему в Мексику?

- Там более гуманное правительство. Оно впустило бы даже беженцев из
Испании.

- Коммунистов?

- Просто людей. С легкой руки Гитлера, слово "коммунист" употребляется
теперь к месту и не к месту. Каждый человек, выступающий против Гитлера, для
него коммунист. Любой диктатор начинает свою деятельность с того, что
упрощает все понятия.

- Хватит нам говорить о политике. Ты смог бы вернуться из Мексики в
Штаты?

- Только с документами по всей форме. И только если меня не вышлют
отсюда. Допрос на сегодня закончен? [271]

- Нет еще. Почему тебя оставили здесь?

Я рассмеялся.

- Весьма запутанная история. Если бы Америка не была в состоянии войны с
Германией, меня наверняка не впустили бы сюда. Выходит: чем хуже - тем
лучше. Трагичное всегда идет рядом со смешным. Иначе множество людей с моей
биографией уже давно погибли бы.

Наташа села рядом со мной.

- Твою жизнь не так-то легко понять.

- К сожалению.

- Сдается мне, что ты этим гордишься. Я покачал головой.

- Нет, Наташа. Я только делаю вид, что горжусь.

- Очень лихо делаешь вид.

- Как и Кан. Не правда ли? Существуют эмигранты активные и пассивные. Мы
с Каном предпочитали быть активными. И соответственно вели себя во Франции.
Положение обязывает! Вместо того чтобы оплакивать свою долю, мы, по мере
возможности, считали превратности судьбы приключениями. А приключения у нас
были довольно-таки отчаянные.

Поздно вечером мы решили еще раз выйти. До этого я некоторое время в
задумчивости просидел у окна. Небо было очень звездное, и ветер гулял где-то
под нами, над невысокими крышами домов на Пятьдесят пятой и Пятьдесят шестой
улицах; казалось, он готовился взять штурмом небоскребы, которые безмолвно,
подобно башням, возвышались среди зеленых и красных вспышек светофоров. Я
открыл окно и высунул голову.

- Посвежело, Наташа, в первый раз за долгие месяцы. И дышится легко!

Наташа подошла ко мне.

- Скоро осень, - сказала она.

- Слава Богу.

- Слава Богу? Не надо подгонять время!

Я засмеялся.

- Ты рассуждаешь, как восьмидесятилетняя старуха.

- Нельзя подгонять время. А ты только и делаешь, что торопишь его. [272]

- Больше не буду! - обещал я, заведомо зная, что это ложь.

- Куда ты спешишь? Хочешь вернуться?

- Послушай, Наташа, я еще не поселился здесь как следует. Разве мне
пристало думать о возвращении?

- Ты только об этом и думаешь. Ни о чем другом. Я покачал головой.

- Я не загадываю дальше завтрашнего дня... Настанет осень, потом зима и
потом лето и опять осень, а мы по-прежнему будем смеяться, по-прежнему будем
вместе.

Наташа прижалась ко мне.

- Не покидай меня! Я не способна быть одна. Я не героиня. Характер у меня
отнюдь не героический.

- Я встречал среди тевтонцев миллионы женщин с героическим характером.
Это их национальная особенность... Геройство заменяет этим дамам женскую
привлекательность. А часто также секс. От них тошнит. А теперь хватит
хныкать, давай выйдем на улицу в этот первый вечер бабьего лета.

- Хорошо.

Мы спустились на лифте. В кабине никого, кроме нас, не было. Час парада
"звезд" давно миновал. Час пуделей тоже. Ветер, как гончая, рыскал возле
аптеки Эдвардса на углу.

- Лето пролетело, - заметил Ник из своего киоска.

- Слава Богу! - бросила Наташа.

- Не радуйся раньше времени, - сказал я. - Оно еще вернется.

- Ничего никогда не возвращается, - объявил Ник. - Возвращаются только
беда и этот паршивый гад, пудель по кличке Репе, стоит мне зазеваться - и он
уже написал на обложки "Вога" и "Эсквайра". Хотите "Ньюс"?

- Мы заберем ее на обратном пути.

Бесхитростная болтовня с Ником каждый раз приводила меня в волнение. Уже
само сознание, что не надо скрываться, волновало меня. Вечерняя прогулка,
столь обычная для каждого обывателя, казалась мне авантюрой, ибо самой
большой авантюрой для меня была безопасность. Я стал почти человеком;
правда, меня [273] всего лишь терпели, но уже не гнали. Мое американское "я"
успело вырасти примерно до двух третей европейского. Конечно, мой английский
язык был далек от совершенства и весьма беден, тем не менее я уже довольно
свободно болтал. Словарный запас был у меня, как у подростка лет
четырнадцати, но я им умело пользовался. Многие американцы обходились тем же
количеством слов, только они говорили без запинки.

- Как ты относишься к тому, чтобы сделать большой круг? - спросил я.

Наташа кивнула.

- Я хочу света. Столько света, сколько может быть в этом полутемном
городе. Дни становятся короче.

Мы пошли вверх, к Пятой авеню и, миновав гостиницу "Шерри Нэзерленд",
вышли к Сентрал-парку. Несмотря на уличный шум, из зоологического уголка
отчетливо доносился львиный рык. У "Вьей Рюси" мы остановились, чтобы
поглядеть на иконы и пасхальные яйца из оникса и золота, которые Фаберже
изготовлял когда-то для царской фамилии. Русские эмигранты до сих пор
продавали их здесь. И конца этому не предвиделось, точно так же, как донским
казакам, которые из года в год давали концерты и ничуть не старели, словно
герои детских комиксов.

- Там уже начинается осень, - сказала Наташа, показывая на Сентрал-парк.
- Пойдем назад, к "Ван Клеефу и Арпельсу"

Мы медленно брели вдоль витрин, в которых были выставлены осенние моды.

- Для меня это уже давно пройденный этап, - сказала Наташа. - Эти модели
мы снимали в июне. Я всегда живу на одно время года вперед. Завтра мы будем
снимать меха. Может быть, поэтому мне и кажется, что жизнь летит чересчур
быстро. Все люди еще радуются лету, а у меня в крови уже осень.

Я остановился и поцеловал ее.

- Просто удивительно, о чем мы с тобой говорим! - воскликнул я. - Совсем
как персонажи Тургенева или Флобера. Девятнадцатый век! Теперь у тебя в
крови уже зима: вьюги, меха и камины. Ты - провозвестница времен года. [274]

- А что у тебя в крови?

- У меня? Сам не знаю. Наверное, воспоминания о бесчинствах и
разрушениях. С осенью и зимой в Штатах я вовсе не знаком. Эту страну я видел
лишь весной и летом. Понятия не имею, на что похожи небоскребы в снежный
день.

Мы дошли до Сорок второй улицы и вернулись к себе по Второй авеню.

- Ну так как же, останешься сегодня ночью со мной? - спросила Наташа.

- А это можно?

- Конечно, ведь у тебя есть зубная щетка и белье. Пижама не обязательна.
А бритву я тебе дам. Сегодня ночью мне не хотелось бы спать одной. Будет
ветрено. И если ветер меня разбудит, ты окажешься рядом и успокоишь меня.
Мне хочется дать себе волю и расчувствоваться, хочется, чтобы ты меня утешал
и чтобы мы заснули, ощущая приближение осени, хочется забыть о ней и снова
вспомнить.

- Я остаюсь.

- Хорошо. Мы ляжем в постель и прижмемся друг к другу. Увидим наши лица в
зеркале напротив и прислушаемся к вою ветра. Когда ветер усилится, в глазах
у нас промелькнет испуг, и они потемнеют. Ты обнимешь меня крепче и начнешь
рассказывать о Флоренции, Париже в Венеции, обо всех тех городах, где мы
никогда не будем вместе.

- Я не был ни в Венеции, ни во Флоренции.

- Все равно, можешь рассказывать о них так, будто ты там был. Я,
наверное, разревусь и буду ужасно выглядеть. Когда я плачу, я далеко не
красавица. Но ты меня простишь за это и за мою чувствительность тоже.

- Да.

- Тогда иди ко мне и скажи, что ты будешь любить меня вечно и что мы