Чтение 55–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

гораздо чаще ложны.

Например, хороший поэт как будто бы не менее самоочевиден, чем хороший
хозяин, но оспорить ценность стихов хорошего поэта легче, чем оспорить дар
хорошего крестьянина, состояние поля или скотины которого слишком явно
говорит за себя.

К тому же крестьянин, который хозяйствует хуже своего соседа, если бы
стал утверждать, что на самом деле он хозяйствует лучше, выглядел бы вдвойне
глупо. Продолжая получать урожай со своего поля меньший, чем у соседа, он бы
еще потерял уважение односельчан.

А между тем в интеллектуальной среде дурная мысль, утверждая, что она
богаче благородной мысли, может по многим причинам временно затмить ее и
может собрать больший урожай признания. Поэтому в интеллигентной среде
соблазн лицемерия сильней и больше возможностей для саморазвращения души.

Но именно поэтому лучшая часть интеллигенции нравственно мощней лучшей
части крестьянства, потому что душа ее постоянно закаляется в борьбе с ложью
и демагогией.

И именно по этой же причине большая часть крестьянства нравственно выше
большей части интеллигенции, потому что большая часть интеллигенции
самоутверждается за счет постоянного подвирания, а большей части
крестьянства, в сущности, незачем подвирать.

Вот почему молодой председатель колхоза Аслан Айба, не испытывая
никакого стеснения, приехал сегодня в Большой Дом просить помощи у
неграмотного бригадира Кязыма.

Сейчас они оба сидели на скамье у кухонного очага и разговаривали об
этом деле. Кязым сидел, положив ногу на ногу и обхватив руками колено, глядя
на огонь, слушал председателя.

-- Ну, этих двоих взяли до меня, -- говорил председатель, пошлепывая
камчой по полу, -- и я поверил, что они проворовались... Но я никак не могу
поверить, что мой бухгалтер, бедняга Чичико, забрал из кассы такие деньги. И
на что он мог надеяться? Может, дал кому-нибудь из своих городских
родственников, есть у него там торгаш один, а тот не успел вернуть? Голова
лопается, а понять не могу.

-- Все эти три воровства сделаны одной рукой, -- сказал Кязым,
продолжая глядеть в огонь... -- А так как третий раз украли деньги, когда
двое бухгалтеров уже сидели, правильно будет думать, что эта рука
принадлежит совсем другому человеку.

-- Но кому же, -- пожал плечами председатель и хлопнул камчой по полу,
-- ключ всегда был только у бухгалтера. Умоляю, подумай об этом как следует.

-- Я подумаю, -- сказал Кязым, скручивая цигарку. Скрутив ее, он
наклонился к огню, озарившему его красивую, коротко остриженную голову с
впалыми щеками и с маленькими, глубоко посаженными глазами. Он приподнял
головешку, щурясь от дыма, прикурил и бросил ее обратно в очаг.

Через несколько минут они вышли из кухни, и Кязым отвязал
председательского каракового жеребца, привязанного к перилам кухонной
веранды, и, придерживая нетерпеливого коня, помог председателю сесть на
пего.

Был жаркий летний день, но небо покрывали разорванные, куда-то плывущие
облака, и солнце то появлялось, то исчезало. И если с чегемских высот
глядеть па окружающие холмы и долины, они были в тенистых и солнечных
пятнах, как шкура неведомого животного.

Кязым провожал председателя к верхним воротам двора, мягко ступая по
зеленой траве чувяками из сыромятной кожи. Он шел своей легкой, как бы
ленивой походкой, однако свободно поспевающей за пританцовывающим жеребцом.

Сейчас они говорили о новом табачном сарае, который Кязым вместе с
помогавшим ему Кунтой покрывал дранью. Он обещал председателю через неделю
закончить работу.

Кязым распахнул ворота, и жеребец, выйдя на верхнечегемскую дорогу,
защелкал по камням нетерпеливыми копытами.

-- Прошу как брата, подумай как следует! -- крикнул председатель и
огрел камчой внезапно вспыхнувшего и залоснившегося червонными подпалинами
жеребца -- солнце глянуло из-за облаков.

-- Ладно, -- сказал Кязым, невольно любуясь сильным, уносящим за
поворот дороги щелканье копыт жеребцом.

Щелканье это, грустной сладостью отдавшееся в душе Кязыма, наконец
смолкло, и он перевел взгляд на ульи, стоявшие от него налево вдоль плетня.
Руки его с большими разработанными кистями были по привычке засунуты за
оттянутый ремешок тонкого кавказского пояса, что невольно подчеркивало
особенность его фигуры с необычайно впалым животом и выпуклой грудью.

Со двора раздавался почти несмолкающий смех и визг детей. Это его
младшая дочка Зиночка со своей ровесницей рослой Катушой, дочкой Маши,
катали на овечьей шкуре его четырехлетнего сына.

На неровностях зеленого двора девочки пытались выдернуть из-под малыша
шкуру, на которой он восседал, вцепившись крепкими ручонками за клочья
свалявшейся шерсти. Большая черная дворняга тоже принимала участие в игре и,
полаивая, трусила за шкурой. Когда малыш шлепался со шкуры, девочки
продолжали бежать, делая вид, что не заметили потери. Но тут их догоняла
собака и, вцепившись в шкуру, шутливо рыча, пыталась их остановить, чтобы
они подобрали малыша.

-- Упал! -- раздраженным голосом кричал им вслед маленький Гулик, как
если бы речь шла не о нем, а о каком-то постороннем предмете. Именно
постоянство этой интонации и поза малыша смешили девочек, и они, заливаясь
хохотом, как бы спохватывались, что шкура опустела. А малыш, каждый раз
почему-то не меняя позы, в которой он очутился, слетев со шкуры, сердито
смотрел им вслед, как бы говоря: "Вот дуры-то, никак не научатся катать
меня!"

Кязым, не вынимая цигарки изо рта, стоял возле ульев, вслушиваясь не то
в дружный гул пчел, влетающих и вылетающих из летков или ползающих вокруг
них, не то вслушиваясь в далекую песню женщин, нижущих табак в табачном
сарае, не то в брызжущие радостью голоса детей, волочащих по двору овечью
шкуру.

На самом деле он слушал все это и одновременно думал о том, что
случилось с колхозным сейфом. Он чувствовал, что этот мотор уже включился, и
то, что он слышит и видит вокруг, уже не мешает, а, наоборот, помогает
спокойно думать.

Продолжая думать о своем, он подошел к крайнему улью, выплюнул окурок,
нагнулся и плавно, чтобы не раздражать пчел, обхватив двумя руками колоду,
приподнял ее. По тяжести колоды он почувствовал, что в ней накопилось
достаточно меду. Обычно он так определял, пора качать мед или нет. После
долгой, дождливой погоды он так же определял, есть ли мед в улье, делая
скидку на отяжелевшую от дождя колоду.

Сейчас он решил вскрыть ульи. Возвращаясь на кухню, он мимоходом
залюбовался озаренными солнцем лицами босоногих девочек, волочащих шкуру, и
своим малышом, важно восседающим на ней. Увидев, что Кязым на мгновенье
остановился и смотрит на них, собака, бежавшая за шкурой, тоже остановилась,
словно спрашивая у хозяина: "Не выглядит ли это постыдным, что я, взрослая,
умная собака, забавляюсь с детьми?"

Но тут Кязым перевел взгляд на свою рыжую корову, стоявшую у
противоположной стороны двора, уныло опустив голову со струйкой слюны,
стекающей изо рта. Рыжуха уже целую неделю не паслась, она только пила
мучной отвар, который готовила ей жена Кязыма. Она не подпускала к себе
теленка, потому что у нее под выменем образовалась огромная опухоль и, чтобы
насильно выдоить корову, кому-нибудь приходилось придерживать ее за рога.

Пока он глядел на нее, солнце зашло за облако, и сразу потускнел
зеленый двор и брызжущие весельем голоса детей как бы отдалились. Кязым
вспомнил, что сегодня к вечеру он просил подойти четверых соседских парней и
он вместе с ними собирался свалить корову и вскрыть опухоль.

На том конце двора хлопнула калитка. Это жена его Нуца поднялась с
родника с медным кувшином на плече. Чуть наклоненная вперед, тонкая, худая,
она мерными и сильными шагами пересекала двор. Он вошел в кухню вслед за ней
и, когда она, охнув, опустила кувшин с плеча и поставила его возле дверей,
взял со стола кружку и, наклонив мокрый, ледяной кувшин, налил себе воды и
медленно выпил.

-- Когда ж ты возьмешься за Рыжуху, -- сказала жена, тяжело переводя
дыхание, -- жалко животную, да и я с ней замучилась.

-- Сегодня вечером, -- ответил он и прошел в кладовку. Там он снял
висевший на стене таз, вложил в него охапку специально засушенного конского
помета, лежавшего в деревянном корыте, вышел на кухню, достал из очага
пылающую жаром головешку и сунул ее в таз. Помет сразу же задымил едким
пахучим дымом. Он достал с очажного карниза кривой обоюдоострый нож для
срезания сот, жена подала ему большое ведро, и он, взяв его в одну руку, а
другой придерживая свой дымарь, вышел из кухни.

-- Ох и закусают тебя когда-нибудь пчелы, -- сказала ему вслед жена, но
он ей ничего не ответил. Он всегда вскрывал ульи без сетки и рукавиц.

-- Пепе мед будет доставать! -- закричала Зиночка и вместе со своей
двоюродной сестричкой, бросив шкуру, побежала за ним. Так почему-то называли
его дети. Малыш Гулик тоже, стараясь не отстать, однако и не выпуская шкуру,
ковылял за ними. И только собака осталась на месте и теперь сидела, слегка
склонив свою большую голову, по опыту зная, что хозяин не любит, чтобы
подходили к нему, когда он вскрывает ульи.

Кязым обернулся и строго посмотрел на детей, показывая, чтобы они не
шли за ним. Дети остановились. Малыш тоже стал, все еще придерживая шкуру.

Кязым снова стал подыматься к ульям и снова услышал за собой шорох
волочащейся шкуры. Он обернулся и снова молча и строго посмотрел на детей
сквозь клубы дыма, подымающегося из таза. Малыш, все еще сжимающий в руке
край шкуры, теперь был впереди. Он меньше других чувствовал силу отцовской
строгости и потому теперь оказался впереди. Но на этот раз девочки
прониклись сознанием власти обычаев, не разрешающих ни подходить, ни
разговаривать вблизи человека, вскрывающего ульи. Зиночка взяла за руку
малыша и, шепотом уговаривая его, повернула назад.

Тихими, плавными шагами Кязым подошел к крайнему улью. Осторожно, чтобы