глумящуюся ложь, ничтожество в роскошных одеяньях..."
староанглийского, а во-вторых, это написал Горацио. Вы любите шестьдесят
шестой сонет? Послушайте дальше: "...И прямоту, что глупостью слывет, и
глупость в маске мудреца-пророка, и вдохновения зажатый рот, и праведность
на службе у порока". Здесь столько человеческого достоинства, не правда
ли? И точно, скупо, как будто про нас. - Энгель захлопнул книжку и бережно
положил ее у основания правой пирамиды.
варфоломеевскую ладонь. Взгляд его упал на босые ноги землянина.
обижайтесь на него, на нашем этаже нет тайн. И то, смешно было бы - тайны
розового этажа. Ох, спина затекла. Вот, проходите сюда, - он освободил
проход и пропустил гостя к стулу. - Не могу распрямиться от трудов
праведных. Старость не радость, молодой человек. Вас удивляет мое занятие?
Думаете - бесполезно, всего не исправишь? Ничего, малая подмога, и то не
злодейство. Потихоньку, понемножку, лишь бы меня отсюда никуда не трогали,
уж больно место тихое, спокойное. Я, вообще-то, всегда подозревал, что в
загробном мире все не так уж фатально - либо счастье сплошное, либо одни
неприятности, жизнь, она, знаете ли, всегда богаче наших гипотез.
обратил внимание на то, как тугая звенящая нить протянулась через лживый
вакуум Пригожина. Неужели это именно тот Горацио?
исправил титульный лист, и все. А как быть, если пишут о реальных людях,
да еще под настоящими именами? Попадет такой прославленный прохвостом в
эксгуматор, тут его и спросят: ты чижика убил? А он про этого чижика и
знать ничего не знает. А какой еще главврач попадется? Бывают же просто
подонки бюрократические, столько навешают, будешь потом на сковороде эн
лет строгого режима. Особенно с историческими романами замучился, над
одной книгой целый день сидишь, выправляешь. Ну ничего, - Энгель
усмехнулся, - у меня теперь сплошные имяреки историю творят. Вы случаем не
писатель, молодой человек?
распространяется легче, чем пространство и время?
ошибке, они думают, что я сумасшедший. Но я не в обиде, здесь есть все
необходимое для работы.
внимательно следил за выражением лица фальсификатора. - Среди них были
совсем маленькие дети, а вся площадь, весь город кричали: виват, виват!
понять - там, внизу, в Центрае все посходили с ума...
выбрали этот путь. Народ достоин своего правительства, мы ничего не можем
изменить. - Энгель встал и подошел к неисправленной пирамиде, оценивая
предстоящий объем работы. - Нужно спасать тех, кого еще можно спасти.
них здесь все в компьютере записано.
зарядку. - Раз, два, вот так. - Фальсификатор достал правой рукой левый
носок.
наконец перестал разминать члены. - Простите, я поработаю.
руку феофановский халат.
ватный тампон в тушь.
попрошу у него сам. Не дождется. Имярек отходит подальше от окна. Белуга
отступила, голова теперь стала прозрачной, мысли ясными и простыми. Он
шагает по кабинету лжекоординаторной, скользит ладонью по краю стола, по
спинкам стульев, по корешкам книг, останавливается, берет том последнего,
самого полного издания, со скрипом открывает, вздыхает несколько раз,
когда попадаются неразрезанные странички, и наконец с приторной усмешкой
кладет обратно в обойму. "Нет, я не графоман. Это ж не шутка - три
прижизненных полных издания, и это только на родине". Но что-то его
смущает, и он опять берет с полки книгу, разворачивает, нервно читает
наугад. Красиво, но чего-то не хватает. Чего? Поежился, как от холода, со
страниц повеяло ледяной вечностью, упругая горбатая синусоида ощетинилась
неприятным вопросом. Что делать? Он принюхивается к бумаге и, кажется,
начинает ощущать запах свежеспиленной сосны. К горлу подступает удушливая
пробка и хочется плакать, но он не умеет, забыл, забыл навсегда, давно
забыл, еще в детстве. Он не плакал, когда умер отец, он не ныл, когда
погиб брат. Когда умирают такие люди, нужно не плакать, но, собрав волю в
кулак, сосредоточиться и работать. Он работал, не жалея себя, не жалея
других. Стоп, ему всегда казалось очевидным, что, отринув свою выгоду,
свое тело и свое здоровье, ты получаешь моральное право требовать того же
от других. Как будто потом, после его смерти скажут: да, он не жалел
других, но и себя не жалел на работе. Но справедливо ли это? Конечно,
наверняка, все равно пришли бы другие, еще хуже сволочи, буржуазные
ублюдки или фашисты какие-нибудь великодержавные, эти бы уж наработали,
эти бы уж дров наломали. Имярек опять принюхивается к бумаге, да так
внимательно, так скрупулезно, как, быть может, юный любовник принюхивается
к сердечной весточке от одной благородной особы. Только не духами пахнет
бумага, не женскими запахами... Неужели Иван Денисов прав, и они
привлекают женщин к тяжелому подневольному труду? Не понимаю, как же они
там в длинных темных бараках, избитые руганью и прикладами внутренней
охраны, истерзанные, оплеванные, худые как двуручные пилы, измотанные
дневной нормой вывалки леса, ночью в тесноте и грязи, отправляют свои
большие и малые потребности? А каково бороться с месячными? Каждое
полнолуние кровь, грязь, гигиена, гиена, геенна огненная... Или женщины
перестают быть женщинами? Нет, не получается, Имярек вспоминает о том, что
и там пишут стихи, а без женщин - что за стихи? Так, одна прокламация.
столице, за крепостными стенами, в пусть и ложной, но все же теплой,
чистой координаторной? Неужели декабризм существует, и следовательно,
существует его противоположность - антидекабризм? Конечно, ему всегда был
чужд половой нигилизм, но он все-таки надеялся, что благородство - удел не
только женщин. А выходит, нет, не всегда. Конечно, все дело в Бошке, это
он подлец, специально и нас делает подлецами. Он маленький и некрасивый,
его никогда не любили женщины, он зануда, он не умеет оригинально
выражаться, он не может сделать женщину единственной, дать ей
почувствовать свою уникальность, свое отличие, свою изюминку. И оттого он
делает все, чтобы женщины стали ненавидеть всех остальных мужчин, и теперь
я тоже подлец в ее глазах. Но ведь не я один, вон и мастер переводов со
староанглийского тоже не поехал в Сибирь, а как теперь его носят на руках!
Ничего себе, любовницу отправил по этапу, а сам в тепле на даче, ну пусть
тоже в ложном, но все же в теплом, ухоженном месте. А ведь чего проще,
выйди к народу и скажи: "Бошка дурак, идиот, дерьмо". И все. Ну конечно, у
него тут семья, дети, объективные обстоятельства, но раньше что-то он о
семье не вспоминал, не думал об объективных обстоятельствах, когда гулял
по кривым улочкам, по бульварам под ручку с преступным элементом...
Страницы шелестят, как листья лиственного леса. Или нет, не листья, так
шелестит сосна оранжевой пленкой коры, а со страниц колючими иголками
ощетинились логические слова. Он вообще любил размышлять над природой
вещей. Наблюдая какой-нибудь предмет, он с молодым задором вгрызался в
почву, добирался до гносеологических корней и только потом успокаивался.
Главное - расчленить мир на простые и понятные куски материи. Так делали
физики двести, сто и даже пятьдесят лет назад, и все прекрасно получалось,
так неужели человеческие движения не подчиняются простым законам? Неужели
отсутствует метафизика? Тут, конечно, бесовски можно все вывернуть, по
нашему, так сказать, по исконному, взять да насильно всех упростить. Ежели
кто против - насильно заставить, и членить, членить. Не народ, но
население, не личное, интимное, а мелкобуржуазное, вместо области -
регион, вместо жизни - борьба, вместо мечты - план. Не жить с людьми, а
Херберт Фрэнк
Лукьяненко Сергей
Прозоров Александр
Василенко Иван
Посняков Андрей
Емилина Ника