газетой, пустой папкой. Спрашивать об этом я постеснялся, да и знал с
детства, что чужое письмо читать неприлично. Вот он вроде такому
неприличию и препятствовал, загораживая документы...
понимая, куда он клонит.
бумажку на моем столе или на твоем - это безразлично - жулик подчас
готов полжизни отдать, понял? От вас-то у меня секретов нет и быть не
может, сам понимаешь. Но это привычка, железная привычка, отработанная
годами, понял? Никогда никакого документа постороннему глазу! - Жеглов
поднялся и стал расхаживать по кабинету, потом сказал устало: - А тут
целое дело пропало... Боже мой, что же это будет?
меня к Свирскому, а потом и к самому начальнику Управления, грозному
генерал-лейтенанту Маханькову, вспомнил испуганное, растерянное лицо
Соловьева в доме у Верки Модистки, и представлял я сейчас себя где-то
рядом с ним, на какой-то длинной некрашеной скамье. Словно угадав мои
мысли, Жеглов сказал:
читает? А?
начальства боялся, как-то нет этого в характере у меня, а было мне
невыразимо стыдно, точно доверили мне пленного караулить, а я заснул и
он убежал и чего теперь может натворить - бог весть...
ища в товарищах поддержки; и они по-прежнему смотрели на меня с
волнением и сочувствием. А Жеглов сказал:
никак не могло поместиться, но все-таки открыл я его и посмотрел, потом
снова - в двадцатый раз
упершись взглядом в полки сейфа, когда дверь отворилась, по кабинету
проскрипели сапоги Жеглова - я этот звук научился отличать уже не глядя
- и раздался звучный шлепок о стол. Холодея, я оглянулся: на моем столе
лежала знакомая зеленая папка груздевского дела, а рядом стоял Жеглов и
осуждающе качал головой. Я бросился к столу, схватил папку, трясущимися
руками раскрыл ее - все было на месте!
регистрации. И заодно тебя, салагу, поучил, как дела на столе бросать...
и беспомощно смотрел то на Жеглова, то на Пасюка, но на Тараскина. На
лице Тараскина было написано огромное облегчение, Пасюк сморщился, глаза
его зло поблескивали, а Жеглов уже широко и добродушно, по своему
обыкновению, ухмылялся. И на смену непроизвольной радости оттого, что
нашлось дело, на меня вдруг нахлынуло чувство огромного, небывалого еще
в жизни унижения, будто отхлестали меня по щекам прилюдно и плакать не
велят. Я задохнулся от злости и пошел на Жеглова:
ума схожу, в петлю лезть впору, а ты шуточки шутишь?
сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер,
разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию
фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать... Знать тебя
больше не желаю... Все! - Я бросил дело на его стол и пошел к выходу, но
в дверях вспомнил, повернулся к нему и сказал: - Чтобы духу твоего на
квартире моей не было! Нынче же, слышишь?!
Я спустился по лестнице, и всего меня еще сотрясало уходящее напряжение, злость
и ужасная обида. Было стыдно, больно, а самое главное, очень досадно, что я
только-только начал нащупывать тоненькую тропку тверди в этом мутном и
запутанном деле Груздева, какие-то не совсем оформившиеся догадки бились в моем
мозгу, ища крошечную лазейку, которая вывела бы нас всех к истине,- и вот,
пожалуйте бриться! Жеглов меня теперь точно отстранит от этого дела, он мне не
простит такого поведения в присутствии всей группы. Ну и черт с ним! Конечно, по
существу я не прав, но и он не имел права на такую подлую выходку. Шкодник!
модных лодочках и держала в руке зонт, и зонт, именно зонт, подсказал
мне, что она уже не младший сержант Синичкина, а просто Варя. Зонт -
штука исключительно штатская.
вечер. Ты придешь?
вспомнив наш скандал, добавил: - А скорее всего, приду...
нынешней профессии должен был бы лучше уметь скрывать свое настроение.
руку и повела к выходу, и получилось у нее это так просто, естественно,
может быть, ей зонтик помогал - никакой она уже не была младший сержант,
а была молодая красивая женщина, и мне вдруг ужасно захотелось
пожаловаться ей на мои невзгоды и тяготы, и только боязнь показаться
нытиком и растяпой удерживала меня.
снова спросила Варя.
чувствуя в сердце острый холодок смелости, крепко взял ее за руку и
притянул к себе:
твердых и сильных мужчин... Но мне, кроме тебя, и сказать-то некому!..
лицедейству...
пел над головой троллейбусный провод.
циферблаты; гонит время, как на перекладных, все кругом кого-то ловят,
врут, хватают, плачут, стонут, шлюхи хохочут, стрельба, воришки, засады;
никогда не знаю, прав я или виноват...
за линией фронта! А здесь, на этой проклятой работе, я начинаю никому не
верить...
неожиданно двумя руками взяла меня за лицо и поцеловала, и это было как
сладостный обморок; на губах ее был вкус яблок и дождя.
что еще только учишься делу, еще показать себя как следует не можешь...
Ты мне верь - женщины чувствуют это лучше: ты на своем месте нужнее
Жеглова. Ты как черный хлеб - сильный и честный. Ты всегда будешь за
справедливость. Ведь если нет справедливости, то и сытость людям
опостылеет, правда?..
ярко-зеленый, и я знал, что никогда в жизни не смогу обмануть ее, и
нежность теплым облаком билась во мне, как огонь в фонаре. Теряя
сознание от счастья, я целовал под проливным дождем ее глаза, и во мне
обрывалось что-то, когда я вспоминал, что скоро кончится наш путь - мы
дойдем до ее дома и мне надо будет уйти.
под зонтом, мне всегда это казалось ужасно стыдным - стыднее было бы
только носить галоши,и я бы охотно поклялся теперь ходить всю жизнь под
Семенова Мария
Самойлова Елена
Жюль Верн
Володихин Дмитрий
Мурич Виктор
Сертаков Виталий