Чтение 55–й страницы книги ~Третья карта (июнь 1941г.)~

двор. И лишь когда его вытолкнули из машины, и к нему подошел эсэсовец, и
ударил в спину, кивнув головой на кованую дверь, тогда лишь Трушницкий
увидал решетки на окнах, высокие стены, вышки с пулеметами и трупы,
аккуратно, словно дрова, сложенные в тени, под навесом.

Он хотел идти, однако ноги не слушались: колени, казалось, выгнулись
в обратную сторону, и ему пришла дикая мысль, что если он сделает шаг, то
это будет шаг назад, а не вперед.

Допрашивал его высокий эсэсовец, мгновенно менявший улыбку на тяжелую
маску гнева. Тот, что в штатском, обращался к нему почтительно: "Господин
Диц". Трушницкий наконец вспомнил: штатский был секретарь Мельника, тихий
и быстрый Чучкевич; его в бандеровских кругах называли "мышонком".

- Послушайте, Трушницкий, - быстро заговорил Диц, слюняво сжевывая
черный табак сигареты, - в ваших интересах сказать нам всю правду. Всю,
понимаете?! Если вы решите утаить хоть самую малость, я прикажу вас
расстрелять немедленно, ясно вам?! Идет война, и у нас нет времени
разводить антимонии!

- Я ничего не понимаю. Что я должен... В чем я виноват? - тихо
спросил Трушницкий, ощущая дрожь во всем теле.

- В чем он должен признаться? - перевел Чучкевич. - Вы ведь
спрашивали, - он глянул на Трушницкого, - в чем вам надо признаваться, да?

- Да, да, - быстро ответил Трушницкий, словно бы цепляясь за
спасательный круг - за украинскую речь Чучкевича, который сейчас поможет
все объяснить этому длинному гестаповцу.

- Ну, это я вам подскажу, - сказал Чучкевич. - Вам трудно самому
понять, в какую гнусную игру вас втянул Лебедь. Вы художник, вы о прозе
жизни не думаете, вы в эмпиреях, - ласково, теперь уже неторопливо
продолжал он. - Он же втянул вас в игру, Трушницкий. Он вам приказал
устроить концерт в театре?

- Да.

Чучкевич сказал Дицу по-немецки:

- Можно начинать записывать, с этим будет просто.

Диц вызвал стенографиста, тот устроился в уголке, включив яркую
настольную лампу, и Чучкевич придвинул свой стул поближе к ввинченному,
металлическому, холодному, о б р е к а ю щ е м у табурету, на котором
было приказано сидеть Трушницкому, и колени их соприкоснулись, и
Трушницкий захотел, чтобы это касание продолжалось, потому что этот
человек был своим.

- Так вот, по поводу концерта, Трушницкий. Лебедь просил обсудить
программу с представителями оккупационных властей?

- Нет.

- Не просил, - медленно повторил Чучкевич, дожидаясь, видимо, пока
ответ Трушницкого запишет стенографист.

- Но он ведь должен был знать, что программа торжественного концерта
обязана быть утвержденной представителями новой власти? Должен ведь, да?

- Да, - медленно, стараясь понять спасительный с м ы с л в словах
Чучкевича, повторил Трушницкий. - Конечно.

- Лебедь сказал, что назначает вас главным режиссером театра?

- Главным дирижером.

- Что?

- Я говорю - главным дирижером.

- Ну, знаете, разница невелика.

- Да, да, невелика, - быстро согласился Трушницкий.

- А он должен был согласовать этот вопрос с новой властью? Как
думаете?

- Должен.

- Он никогда не говорил вам, что надо попросить новую власть
назначить немецкого директора вашего хора?

- Нет.

- Вот и получается, что он хотел стать над новой властью, этот
Лебедь? Разве нет?

- Я не знаю... Мне кажется...

- Нет, погодите, - мягко перебил его Чучкевич, - как же так - "не
знаю"? Такой ответ может показаться неискренним господину Дицу. Вы все
прекрасно знаете, Трушницкий. Эмпиреи эмпиреями, но ведь хлеб вы едите
земной, а не небесный. Мы ведь существуем только потому, что в мире есть
великий фюрер Адольф Гитлер и его нация. А если Лебедь всё брал на себя?
Если он всё хотел решать сам? Тогда как? Он ведь всё хотел решать сам -
так?

- Он самостоятельный, - согласился Трушницкий, почувствовав, как в
нем рождается особое, испуганное подобострастие и желание во всем
следовать за Чучкевичем. - Это вы верно отметили: он действительно очень
самостоятельный человек.

- А может, заносчивый? - подсказал Чучкевич. - Может быть, точнее
сказать - заносчивый?

- Вообще-то это есть в нем. Но по поводу новой власти...

- Что по поводу новой власти? Он хоть раз приветствовал вас так, как
все честные люди новой Европы приветствуют Друг друга? Он хоть раз,
встретив вас, сказал "хайль Гитлер"?

- Говорил... Зачем же клеветать... Это он всегда говорил...

- Но чаще он, видно, говорил "хай живе фюрер Степан Бандера", разве
нет?

- Это так, это истинно, он, конечно, тоже говорил "хай живе наш фюрер
Степан Бандера"!

- Вот и ответьте мне теперь, - поняв до конца Трушницкого, повторил
Чучкевич, - старался Лебедь поставить себя над новой властью? По-моему,
ответ может быть только одним - утвердительным. Старался?

- Не то чтоб старался, но вообще это в нем есть... Это отрицать
трудно, - ответил Трушницкий, сглотнув тяжелый комок, застрявший в горле.
- Я только теперь начинаю понимать, - добавил он, силясь улыбнуться, -
сразу-то разве все поймешь? Это вы совершенно правильно заметили: я живу
миром музыки, а она отделяет человека от земной суеты, она...

- Погодите, - осторожно прервал его Чучкевич. - Погодите, мой
дорогой. Если мы с вами сошлись на том, что вы знали о желании Лебедя
стать над новой властью, то должен родиться следующий вопрос: "Кому это
выгодно?" Это не может быть выгодно украинцам: они погибнут без новой,
немецкой, культурной власти, сгниют заживо, в помоях утонут. Кому же в
таком случае выгодно стать н а д властью?

- Кому? - Доверчиво, моля глазами о помощи, Трушницкий повторил
вопрос Чучкевича.

- Ну а вы как думаете? Кому?

- Что-то у меня голова идет кругом... И потом я не могу понять: меня
арестовали?

- Это зависит от того, что и как вы будете отвечать, Трушницкий, все
от вас зависит. Всегда все зависит от человека.

- Но сегодня же концерт должен быть...

Он подумал с ужасом, что никогда он не станет за пюпитр, никогда,
никогда, н и к о г д а не услышит оваций зала, и стало ему до того жаль
себя, что Трушницкий сказал:

- Господи, за что все это? В чем моя вина? В чем?

- Корыстной вины за вами нет, - уверенно сказал Чучкевич, - все можно
поправить, только надо быть честным, предельно честным. И не только перед
господином Дицем или мною, его помощником. Честным надо быть перед самим
собой, Трушницкий. Ответьте мне, пожалуйста: кому было выгодно желание
Лебедя стать над новой властью? Врагам новой германской власти, разве ж
нет?

- Вы думаете, врагам?

- А вы как думаете? Как вы сами об этом думаете?

- Кто бы мог представить себе...

- Вот это дело другого рода... Представить себе этого никто не мог,
ни у кого в голове подобное не могло уместиться - тут вы правы, спору нет.
Значит, вам кажется, что поступки Лебедя объективно служили врагам новой
власти. Так?

- Теперь мне, конечно, так кажется, но раньше я не мог об этом и
подумать.

Чучкевич посмотрел на Дица. Тот кивнул головой, Трушницкому дали
подписать протокол и увезли в камеру. Там он и потерял сознание, когда пан
Ладислав, обнимая детей своих, вошел к нему, подмигнул пустой, кровавой
глазницей - глаз был выбит, висел на длинной синей ж и л к е - и сказал:

- В Опера, в Опера, хочу в Опера, мой друг!

...К десяти утра Чучкевич "оформил" еще пятерых, которые в картотеке
Мельника проходили как "слабаки". "Улики" против Лебедя и Стецко были,
таким образом, "неопровержимые".

...Ознакомившись с показаниями арестованных, Лебедь закричал, срывая
голос:

- Да вы что, озверели?! Господин Диц, мы ж свои! На кого руку
поднимаете?! Это все штучки Мельника! Мы ж очистили Львов, мы все для
новой власти делали! Что ж это такое, господин Диц! Это ж навет Мельника,
как вы не понимаете?!

Чучкевич поднялся со своего табурета и лениво ударил Лебедя толстой
потной ладонью - словно кот.

Диц вскочил из-за стола, рявкнул:

- Чучкевич! Вон отсюда!

Тот какое-то время недоумевал, потом выпрямился, щелкнул каблуками и
вышел из камеры. Диц подошел к Лебедю, снял с него наручники, улыбнулся
заговорщически и шепнул:

- Неужели вы не понимаете, что так сейчас н а д о?