замутнения, круговыми движениями принялся протирать. Старуха, напоминающая
высушенное корневище, ковыляла на скрюченных ногах по несколотому,
вздыбленному льду тротуара, в восторге замерла, в глазах полыхнуло:
хозяин! Чорк ласково посмотрел на изъеденное годами существо, крикнул
кому-то из шестерок, через минуту сунул старухе промасленный пакет с
горячими пирогами. Старуха засияла блеском младости, слова благодарности
так и не вырвались из шамкающего рта, но Чорк и не хотел их слышать,
поддержал женщину за локоть и чуть подтолкнул к углу переулка, сам себе не
признаваясь, не хотел, чтоб рядом с дверью его заведения разевали рты
заложники тягостных лет, нищенски одетые, за версту видно, что несчастные.
Фердуева, Пачкун - дон Агильяр, Наташка Дрын, Дурасников рядом со Светкой
Приманкой, Мишка Шурф, Акулетта и Васька Помреж.
Пачкуном много лет. Никто б не поверил, с чего началось. Пачкун подцепил в
середине семидесятых восемнадцатилетнюю дочь Почуваева и закрутил с
девицей. Полковник - тогда еще Почуваев хаживал под погонами - негодовал,
грозил в запальчивости разрядить двухстволку в брюхо соблазнителя.
Почуваев, хоть и кипел, согласился. Пачкун расшибся в доску: халдеи
носились пулями, принимали полковника по-царски. Под коньячок и икорку
Пачкун изложил соображения: девка в соку и хуже, если станет шнырять от
малолетки к малолетке, тут и болезни, и аборты, и материально по нулям, а
если в любовь заиграется, то травиться начнет или чиркнет по венам...
Почуваев слушал, приливами краснел, как видно от коньяка, и резоны
седовласого красавца представлялись все более убедительными. Расстались
друзьями, с тех пор в доме Почуваева не переводились невиданные продукты и
дары к датам, а позже Пачкун самолично помог выдать дочь замуж за
офицерика - так желал Почуваев, хотя Пачкун уверял отца возлюбленной, что
выбор не верен и склонял к толковым молодым директорам магазинов; Эм Эм
тогда еще подрастерял не все иллюзии и даже любил поглаживать тайком от
жены офицерский кортик. Вытекли годы, и Почуваев смекнул, что дочь в
далеком военном городке несчастна, Пачкун зрил будущее насквозь не хуже
рентгеновского аппарата, и сейчас отставник приглашал Пачкуна часто,
каждый раз плачась в жилетку, что дочь страдает. Пачкун обещал помочь,
хотя и укорял Почуваева стародавней несговорчивостью и не преминул
указать, что девице теперь за тридцать и ребенок, а молодые директора
магазинов цены себе сложить не могут; на всхлипывающее почуваевское -
неужто ничего нельзя поделать? - Пачкун указал, что счастье дочери штука
непростая, но устроил Почуваева в сторожа к Фердуевой, и теперь отец
единственной дочери проливал золотой дождь на несчастливицу, время от
времени напоминая дону Агильяру директора магазина или торга, или
общепитовского треста.
роль послушного, ловящего каждое слово сына, а Пачкун как раз выступал
родителем строгим, но любящим.
руководством проскочили в считанные минуты.
этого народца, ушлого, но в жизни не сиживавшего за начальственными
столами в кабинетах при табличках, но после третьей, от жара внутри и
тепла бедра Приманки, зампред поплыл, и Шурф стал его раздражать и
чернотой волос, и складностью речи, и вызывающей привозной одеждой, и
разницей в годах не в пользу Дурасникова, и даже тем, что холодная
дворянская красота Акулетты превосходила безмерно пастушескую смазливость
уготованной зампреду Светки Приманки.
что я на клапане, а они только мелькают с ведрами на водопое, мной
организованном.
Пантелеевна осведомилась привезла ли Приманка тысячу, а когда услышала,
что нет, ласково улыбнулась, выдохнув лишь тягучее ну-ну... Шаболовский
спекуль обещал раздобыть Светке штуку, но подвел, Светка не сомневалась,
для мальчонки штука не деньги, чего ее раздобывать, значит зажал и точка,
больше к телу допуска не получит. Серьезность требований Фердуевой
страшила, не отличаясь умом, Светка, доверялась инстинктам,
подсказывающими, что опасность рядом нешуточная.
с солениями и маринадами, отставнику подыгрывало солнце, высвечивая
содержимое банок и рассыпая блики пропущенных сквозь стекло и настоянных
чесночными ароматами лучей по белоснежной скатерти.
пара Шурф-Акулетта провели бессонную ночь в любезных сердцу упражнениях.
предвидел, что последний ход еще не сделан. Сторожевые навары приучили
Помрежа к широте и возможности не думать о деньгах после долгих лет
околотворческой бескормицы. Сил изменить жизнь, к тому же к худшему,
Васька в себе не обнаруживал, от водки тоска не отпустила, даже прихватила
злобнее, яростнее.
привычно сравнивала соотечественников с иноземельными мужчинами. Сравнение
в пользу последних, соотечественники, даже при деньгах, не обладали
этакой, с молоком матери впитанной, уверенностью в завтрашнем куске хлеба
и лоском, как гости издалека.
большими гребнями обдавали разгоряченные головы, отражались в стекле
террасы и вновь обрушивались на закусывающих, смешиваясь с уже новыми
звуками: звяканьем приборов, дребезжанием хрусталя, репликами, хохотом,
шуршанием хлебницы, таскаемой по столу в разные стороны.
времена года, сквозь покосившийся забор смотрел как раз на хоромы
Почуваева. Метрах в тридцати, на забетонированном пустыре отдыхали машины,
доставившие гостей отставника из столицы. Апраксин, сидя на обшарпанном
табурете, изучал домину через улицу, видел люд на террасе, и по
мельтешению теней, по выпрыгивающим, будто чертики из табакерки, по
проваливающимся, будто под лед фигуркам понимал, что гульба разыгралась не
шуточная. Банька Почуваева желтела свежезалаченным деревом, отороченная по
низу снежными отвалами. Сквозь стекло ходуном ходившей террасы тремя
огненными пятнами рдели охапки свежих цветов: одну приволок Помреж, две
Пачкун, вроде от себя и от Дурасникова для дам. Дон Агильяр не сомневался,
что зампред дарить цветы женщинам или еще не научился, или давно забыл.
кусков шестиглазую яичницу, Апраксин вскрыл банки, не отрываясь от женских
ликов, мелькающих так близко и так недостижимо далеко, будто меж ареной
гульбы и хибарой Кордо пластались многосоткилометровые непреодолимые
пространства.
разглядел в оконце герань в убогом горшке, нырнул в воспоминания детства,
и застольная речь его вмиг окрасилась необходимой всечеловечностью, высоко
ценимой, и после определенного числа рюмок непременно вызывающей намокание
глаз у людей с некрепкими нервами или жестких, но не лишающих себя
удовольствия подраспуститься, на глазах других, отлично понимая, что
слезы, скупые, невольные ничего кроме пользы не принесут, многие из
присутствующих заподозрят себя в неверном отношении к слезливому имярек,
который вроде б подлец и мерзавец, а вот, поди же, всплакнул, сукин сын, и
тем путает сторонних наблюдателей, уводит от однозначности: кто ж все-таки
за столом - друг или враг?
стульев, и тут наступила пора Помрежа. Васька всегда обеспечивал программу
и числился человеком думающим, но вовремя сообразившим, что в нашей
державе мозги не товар, у каждого вроде б есть, не то, что балык или
шмотки привозные. Помреж взобрался на табурет, гневно глянул на Шурфа,
вмиг заткнувшего глотку магнитофону тычком крепкого пальца, и приступил к
просветительному ритуалу:
зная доподлинно, что за штука декламация. Помреж погрозил Почуваеву
кулаком, и отставник подавился несвоевременным шепотком. Васька
откашлялся.
пьянило не хуже сорокоградусной.
стороны глаза подвыпившей публики враз полыхнули изумлением - от
Дурасникова никто не ожидал, и он понял это сразу и, купаясь в собственной
Контровский Владимир
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Куликов Роман
Перумов Ник