Чтение 56–й страницы книги ~Самый далекий берег~

— Ладно, иди, — буркнул он.

И бросился к этажерке, прежде чем за Валерой закрылась дверь.

Он перебрал все, что там стояло. Посмотрел в ящиках стола. В сейфе, что
было вовсе уж глупостью. Зачем-то заглянул под стол. И — ничего...

Стараясь не спешить, он вышел из кабинета и направился прямым ходом в
девятую палату, не обращая внимания на обычное нытье жаждавших выписки
постояльцев.

Четвертая койка, та, что у окна, и в самом деле была пуста, почти
безукоризненно застлана убогим казенным бельишком. Доктор Терехов огляделся, и
в голове у него промелькнуло, что, пожалуй, честнее было бы добавить:
затравленноогляделся.

Спрашивать трех имевшихся в наличии обитателей девятой палаты было бы
бессмысленно. Чубайс, в миру — Затоцкий, ничего не видел вокруг, кроме своего
любимого выключателя, а все прочее и всех прочих, очень похоже, считал лишь
докучной иллюзией, Терехова в том числе. Булахович, допившийся до чертиков
интеллигент, все еще спал под воздействием лошадиной дозы соответствующих
препаратов, поскольку был доставлен только вчера вечером. Коля Еремин,
восседавший на постели в обычной своей позе третий час подряд, погружен в
очередной приступ кататонии, отрешенный от всего сущего. Все трое — неопасны и
безобидны, но ответа у них не доискаться... . «Только спокойно, — сказал себе
доктор Терехов, гася рвавшуюся из глубин подсознания слепую панику. — Только
спокойно, ничего страшного, нужно проверить все до конца...»

Отделение психушки — отнюдь не то место, где мужик ростом под метр
восемьдесят может где-то спрятаться, вовсе даже наоборот, тут все так и
распланировано, что фиг спрячешься... Коридор... шестая палата... восьмая...
туалет... комната, где общаются с родственниками... процедурная... под первым
пришедшим в голову предлогом заглянуть на всяких случай в запертый снаружи
изолятор...

И нету, нету его нигде! «Спокойно, — повторял себе доктор Терехов снова
и снова. — Спокойно, не все еще использовано...»

«Социализм — это учет», — изрек когда-то товарищ Ленин.

«А психиатрия — тем более», — может дополнить гениальную мысль вождя
мирового пролетариата любой психиатр.

Вот именно, учет и еще раз учет, нужно только знать, где искать.

Однако все четыре стратегических направления, будучи проверены за
четверть часа, принесли лишь полный провал. История болезни исчезла из
тереховского кабинета — это раз. В регистрационном журнале, куда непременно
вносят каждого поступающего, не обнаружилось никакого Кирьянова К. С. — это
два. В медкабинете, где хранятся данные обязательных анализов, та же история —
это три. В процедурной опять-таки ни единой записи, имевшей бы отношение к
Кирьянову К. С. — это четыре. Все. Финиш, больше искать негде. Кого еще можно
расспросить? Заведующего отделением? Вторую неделю в отпуске. Сестер из
процедурной? Для них все больные давным-давно слились в одну-единственную голую
задницу; предпенсионного возраста сестрички, всю жизнь здесь пашут и оттого не
держат в памяти ни имен, ни лиц. Других больных? Не смешите...

Вернувшись в свой кабинет, доктор Терехов упал на хлипкий стул, закурил
вопреки всем нынешним новшествам, строгим предписаниям. И, напрягши
профессиональные качества, попытался трезво разобраться в свеженьких сюрпризах,
в окружающем мире, в себе самом.

Психиатры тоже сходят с ума за милую душу, ничуть не хуже всех прочих,
но Терехов был уверен, что в данный момент здоров. Он мог поклясться чем
угодно, что Кирьянов был — до недавнего времени. Что была его рукопись. Что
были их разговоры. Сначала все это было, а потом ничего этого не стало...

— Разрешите? — Бодрый, уверенный голос, незнакомый, ничем не
напоминавший робкого больного.

— Да-да, — машинально сказал Терехов, чуя полнейшую опустошенность.

Незнакомец вошел. Рослый, крепкий мужик лет двадцати восьми — тридцати,
высокий, широкоплечий, светловолосый и синеглазый, хоть картину с него пиши:
истинный ариец, характер стойкий, нордический. Стоп, стоп! Почему из всех
возможных ассоциаций в голову пришла перво-наперво именно эта?

Ничего в его одежде не было от недоброй памяти истинных арийцев,
наоборот. Камуфляжный бушлат родной российской армии, черная вязаная шапочка,
пятнистые брюки заправлены в безукоризненно надраенные черные берцы. Ни знаков
различия на погонах, ни эмблемы на рукаве...

— Чем могу? — торопливо спросил доктор. Синеглазый уверенно шагнул
вперед и положил на стол, прямо перед доктором, кусочек шероховатой бумаги,
качеством самую малость получше оберточной. Там был какой-то типографский
текст, и что-то вписано от руки синей пастой, и бледная печать внизу, круглая,
и бледный треугольный штамп в левом верхнем углу...

— Повесточка вам, товарищ капитан, — безмятежно сказал незнакомец.

Пребывавший в самых расстроенных чувствах, Терехов не сразу вспомнил,
что он, помимо многого прочего, еще и капитан запаса — обычный потолок для
обычного медика.

— Повесточка? — повторил он почти тупо.

— Она самая, — бодро подтвердил человек в камуфляже. — Она, родимая.
Среди безмятежной утренней тишины внезапно раздался рев боевой трубы, и это
означало, что родина вас позвала, Herr Arzt*, товарищ доктор... Военные сборы,
переподготовка и все такое, прибыть немедленно с подателем сего. Расписываться
не трудитесь, к чему нам лишняя канцелярщина, когда я сам за вами приехал...
Там, на вешалке, одно-единственное пальтишко, надо полагать, ваше? Ну вот, а
еще говорят, что у нас, солдафонов, нет склонности к логическому мышлению...
Надевайте пальтишко, будьте добреньки... а халат можно снимать, а можно и не
снимать, это как вы хотите. — Говоря это, он с проворством опытного
гардеробщика сдернул с вешалки пальтецо на рыбьем меху, другой рукой снял с
крючка подыстершуюся докторскую шапку. — Вот так, вот так... Пойдемте,

Михал Михалыч, время поджимает...

— Начальство... — только и смог произнести доктор Терехов, застегивая
пуговицы.

— В курсе, в курсе, а как же, — заботливейшим тоном поведал незнакомец.
— И жена ваша уже в курсе, вы ей потом напишете...

* Господин доктор (нем.).

Вы не беспокойтесь, никакая это не Чечня, просто повернулось так, что
отправляться мы должны незамедлительно... Готовы? Ну, ди эрсте колонне марширт?

«Что происходит? — спрашивал себя растерянно и уныло доктор Терехов,
шагая вслед за незнакомцем по коридору родимого заведения. — Почему я ни слова
не сказал поперек? Почему плетусь за ним, как щенок на веревочке? Нужно...»

Но он шагал и шагал, молча, покорно, безвольно, отчего-то не в силах
что-то сказать или предпринять. Он понимал, что никакой это не сон, но сделать
ничего не мог.

Знакомый двор. Облупленный зеленый уазик. Молодой солдат за баранкой —
светлые кудряшки, голубые глаза, бодрая и бездумная физиономия передового
комсомольца с неведомых молодому поколению плакатов «Молодежь строит БАМ» или
иных аналогичных. Мягкий щелчок захлопнувшейся дверцы. Знакомая улица...

— Давай, Васючок, — сказал его спутник. — Давай, родимый, опаздываем
ведь...

— А я что делаю? — пробурчал водитель, ловко лавируя в потоке.

— Вася... — повторил доктор Терехов севшим голосом.

— Ага, — сказал водитель, мельком глянув на него в зеркальце заднего
вида с непонятной улыбкой.

Тем же голосом, отстраненным и тусклым, Терехов продолжал:

— А вас, кажется, зовут Шибко...

— Телепат, — громко фыркнул водитель.

— Точно, телепат, — широко улыбаясь, сказал сидевший рядом незнакомец.
— В цирке можно показывать. На одну-единственную буквочку и ошиблись, доктор.
Шубко мое фамилие. Шубко. Вечный прапорщик.

— Так, — сказал доктор Терехов. — Так. Значит, так. А дома у меня уже
копия, а?

— Какая такая копия? — осклабясь, с крайним недоумением спросил
прапорщик Шубко. — Дома у вас жена-красавица и кошка Муська... Что еще за
копия?

В его взгляде не было ни враждебности, ни насмешки — он просто-напросто
был отстраненным, холодно-изучающим. Легко можно было представить и в пятнистой
куртке эсэсовского горного стрелка, в кепи с эдельвейсом — и в серебристом
скафандре неведомого фасона, с какой-то загадочной штукой на плече...

Не было ни удивления, ни испуга, словно все чувства и эмоции напрочь
исчезли из сознания. Только дорога, только машина, мчавшаяся чересчур уж быстро
и плавно для раздолбанного армейского уазика — казалось даже, что шум мотора не
более чем чистая бутафория, необходимая для завершенного образа.

— Вы, главное, не переживайте, доктор, — сказал прапорщик Шубко без
насмешки. — Честное слово, это не Чечня. Ничего похожего. У нас интересно, сами
убедитесь... Вася, родной, ну поддай ты пару, что плетешься? Кто ж нас
остановит...

— Да знаю я... — проворчал водитель. И облупленная машина, рванувшись
вперед с нереальной плавностью и быстротой, обошла перший что есть мочи красный
спортивный автомобиль, как стоячего.

Они ехали в аэропорт знакомой дорогой.

Красноярск, 200