на запад. Я с большим трудом поспевал за ним. Там, где дорога сворачивала и
вела в Сассинотх, он сошел с нее и двинулся напрямик через поля, по
нетронутому снегу. Мы миновали замерзшую реку Эй километрах в полутора
севернее самого города. Берега у нее были крутыми, так что, поднявшись, мы
оба вынуждены были остановиться и передохнуть. Мы еще недостаточно окрепли
для подобных скоростных бросков.
Вечером. -- Грудь Эстравена тяжело поднималась и опускалась, он хватал
воздух ртом точно так же, как когда лежал на льду, выбравшись из той голубой
трещины. -- Тайб, должно быть, готов немало заплатить за мою голову.
но имея в виду не Тайба, а, разумеется, Тессичера, предавшего старого друга.
понадеялся, заставил слишком напрячься его мелкую душонку. Послушай, Дженри.
Возвращайся в Сассинотх.
дыша, он оттолкнулся палками и помчался вперед. Я за ним.
спорной территории. Здесь некуда было спрятаться. Залитое солнцем небо,
белоснежный мир и мы -- две темные черточки, две тени, два беглеца. Холмы
скрывали от нас границу до тех пор, пока мы неожиданно не оказались
буквально метрах в двухстах от нее и не увидели прямо перед собой нечто
вроде мощной ограды, верхняя часть которой возвышалась сейчас над снегом
едва ли больше чем на полметра. Верхушки столбиков были окрашены в красный
цвет. На стороне Оргорейна никаких стражников заметно не было. На нашей были
видны лыжные следы, а чуть южнее -- несколько маленьких фигурок.
покачнулся.
только что преодолели. Там мы и провели весь тот долгий день -- в лощине меж
густо растущих деревьев хеммен; их красноватые лапы склонялись низко,
отягощенные грузом снега. Мы обсудили множество различных вариантов: куда
лучше двигаться -- к северу или к югу вдоль границы, чтобы выбраться из
этого сверхопасного района, и где лучше спрятаться: в холмистой местности к
востоку от Сассинотха или на севере, в пустынных безлюдных районах. Однако
каждый из наших планов в чем-то был ущербным, так что приходилось его
отвергать. Эстравена предали, выдали Тайбу; теперь известно, что он в
Кархайде, так что путешествовать открыто, как прежде, стало невозможно. Не
могли мы и затаиться, совершая небольшие переходы: у нас не было ни палатки,
ни пищи, ни даже просто сил. Ничего не осталось, кроме отчаянного перехода
границы в открытую; все остальные пути были заказаны.
в снегу и стараясь согреться. Где-то около полудня Эстравен чуточку
вздремнул, но я был слишком голоден и слишком замерз, чтобы уснуть; я лежал
рядом с моим другом словно в каком-то забытьи, пытаясь вспомнить те слова из
стихотворения, которое он однажды читал мне: Двое -- в одном, жизнь и
смерть, и лежат они вместе... Было немного похоже на то, как мы лежали,
бывало, в палатке на Леднике, только теперь у нас не было ни убежища, ни
еды, ни возможности отдохнуть: ничего у нас не осталось, кроме той дружбы,
которой тоже скоро должен был прийти конец.
ветра лощинке было слишком холодно, особенно если сидеть неподвижно. Мы
старались как-то размяться, но с наступлением сумерек меня начало трясти от
холода точно так же, как когда-то в грузовике-тюрьме, который вез меня через
весь Оргорейн на Ферму. Тьма, казалось, никогда по-настоящему не наступит.
Когда голубые сумерки сгустились, мы вышли из лощины и, осторожно прячась за
стволами, стали подниматься к границе, пока не смогли разглядеть за холмом
линию пограничной стены -- несколько неясных возвышений цепочкой на бледном
снегу. Ни огонька, ни единого движения, ни звука. Вдалеке, на юго-западе,
виднелось неяркое желтое сияние -- там был какой-то городок или деревня
одной из оргорейнских Комменсалий, где Эстравен со своими никуда не годными
документами мог бы рассчитывать по крайней мере на ночлег в местной тюрьме
или на ближайшей Добровольческой Ферме. И только тогда -- именно в тот миг,
в тот последний миг, не раньше, -- я понял, что именно мой эгоизм и молчание
Эстравена скрыли от меня, понял, куда он на самом деле идет и во что намерен
ввязаться. И я сказал лишь:
замечательный лыжник! -- и на этот раз не оглядывался, чтобы проверить, не
отстал ли я. Извилистый уверенный след от его лыж пересекал лежащие на
белоснежной поверхности черные тени. Он убегал от меня -- прямо под пули
пограничной охраны. Мне показалось, они что-то кричали ему, о чем-то
предупреждали, приказывали остановиться, где-то вспыхнул прожектор, но
теперь я уже ни в чем не был уверен; так или иначе, но он не остановился, он
стремительно мчался прямо к пограничной стене, и они убили его прежде, чем
он успел до нее добежать. У них были не акустические ружья, а огнестрельные
-- старинные винтовки, стреляющие разрывными пулями. Они стреляли, чтобы
убить. Он уже умирал, когда я подбежал к нему, неловко рухнув на снег,
вывернув ноги в лыжных креплениях; лыжи как-то неловко торчали вверх. У него
была разворочена половина груди. Я бережно поднял его голову ладонями,
заговорил с ним, но он мне так ни слова и не сказал, только, как бы отвечая
на всю мою отчаянно устремившуюся к нему любовь, прокричал мысленно,
преодолевая болезненно ломающийся мозг и предсмертную душевную муку, только
раз, но очень отчетливо: Арек/ И все. Я сидел скрючившись в снегу и
держал его голову, пока он не умер. Они позволили мне это. Потом заставили
меня подняться и повели; его несли следом; мы все шли в одном направлении,
только дороги у нас с ним теперь были разные: меня вели в тюрьму, а он
уходил во Тьму.
Глава 20. НЕВЫПОЛНИМОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Великие Льды, Эстравен выразил удивление, почему я стыжусь слез. Я мог бы
даже тогда ответить ему, что плакать не стыдно, а страшно. Теперь я прошел
через все -- долину Синотх, тот вечер, когда он умер, -- и оказался в
ледяной стране, что лежит за пределами страха. И обнаружил, что можно
плакать и рыдать сколько угодно, но это уже ничему не поможет. Меня отвели
обратно в Сассинотх и заключили в тюрьму: во-первых, потому что я общался с
изгоем; во-вторых, они, возможно, просто не знали, что со мной теперь
делать. С самого начала, еще до того, как из Эренранга были получены
относительно моей персоны официальные указания, со мной обращались хорошо.
Моя кархайдская "темница" представляла собой нормально меблированную комнату
в башне того дома, где жил сам губернатор Сассинотха; у меня были камин и
радиоприемник; меня пять раз в день вполне сытно кормили. Комфорта, правда,
не было никакого. Постель жесткая, одеяла тонкие, пол голый, в комнате
собачий холод -- впрочем, как и в любом жилище Кархайда. Зато ко мне
прислали врача, чей голос и прикосновения рук вселили в мою душу значительно
больше надежды и столь необходимой мне уверенности, чем я когда-либо
испытывал в Оргорейне. По-моему, после его прихода дверь в мою комнату так и
осталась незапертой. Я помню, что она все время приоткрывалась и мне даже
хотелось, чтобы ее покрепче заперли -- из-за леденящего сквозняка,
проникавшего сюда из вестибюля. Но у меня не хватало ни сил, ни мужества
выбраться из теплой постели и как следует захлопнуть дверь собственной
тюрьмы.
заботливостью, сказал добродушно и уверенно:
мере месяцев пять-шесть. Вы израсходовали себя. Больше сил у вас не
осталось. Лежите и отдыхайте. Лежите спокойно, спите, как спят подо льдом
реки в зимних долинах. И ни о чем не беспокойтесь: ждите.
и наши обнаженные тела сплетались в единый дрожащий вонючий комок, и мы все
теснее жались друг к дружке в поисках тепла. Все, кроме одного. Он один
лежал в стороне, на холодном ледяном полу, захлебываясь собственной кровью.
Он ушел в одиночку, бросив нас, бросив меня. Я просыпался, полный ярости,
бессильной, бросающей в дрожь ярости, которая оборачивается бессильными
слезами.
жара, помню, как врач целую ночь просидел возле меня, а может, и не одну. Не
могу вспомнить, сколько ночей провел он у моего изголовья, но помню, как
говорил ему, слыша в собственном голосе истерические нотки:
на них, на пули(
Харт рем ир Эстравен мог сделать такое.
позорному поступку, с их точки зрения. Такое право выбора люди имеют у нас;
но не у них. Для них это, наоборот, отказ от выбора, предательство по
отношению к самому себе. Для кархайдца, прочитавшего, например, наше
Писание, преступление Иуды не в его предательстве Христа, а в том, что он
был заклеймен собственным отчаянием и, отрицая возможность получить
прощение, возможность каких-либо перемен, возможность самой жизни, совершил
самоубийство.
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Свержин Владимир
Суворов Виктор
Шилова Юлия