белили потолок и стены. Но теперь, когда она опустела, ее убожество
бросалось в глаза. Генрих ужаснулся: их вещи, такие привычные в комнате,
на своих местах, превратились на улице в кучу рухляди, которую и
перевозить-то не стоило. Кондитер стоял тут же и покрикивал на рабочих. Те
с трудом удерживались от насмешливых замечаний по поводу всего этого
хлама.
рабочих небрежно подхватил картонку с посудой.
он сомневался, не слишком ли высокую цену приходится ему платить. Двое
детей как снег на голову, и вся эта рухлядь у дверей его дома - стыда не
оберешься.
тех пор как незнакомый человек потащил куда-то ящик с ее игрушками. Левой
рукой Генрих держал за руку Вильму, в правой у него был ранец, в который
наряду с учебниками, молитвенником и тетрадями он уместил и прочее свое
"имущество": отцовскую брошюрку "Что должен помнить автослесарь перед
сдачей экзамена на подмастерье", фотографию отца и несколько комиксов:
"Призрак", "Тарзан", "Тиль Уленшпигель" и "Блонди". Там же лежала и
фотография женщины, весившей когда-то семь пудов. Толстая женщина у виллы
"Элизабет", названной так в ее честь; грот из вулканического туфа, в окне
- мужчина с трубкой во рту и вдалеке на заднем плане - виноградники.
мебель и укладывали вещи. Но не только это пугало Генриха. Комната
опустела с поразительной быстротой; это было не менее страшно. Не прошло и
сорока минут, как все было кончено. На голых стенах выделялись лишь места,
где обои не выцвели и хорошо сохранились; темно-желтые прямоугольники,
окаймленные серым слоем пыли, остались на стене, там, где висели
фотографии отца и репродукция "Тайной вечери", и напротив - там, где стоял
буфет и была прибита доска с крючками. Мать вымела мусор из углов: осколки
стекла, свалявшуюся в хлопья пыль, обрывки бумаги, какое-то загадочное
черное вещество, заполнявшее все щели в полу. Кондитер опасливо провел
пальцем по обоям, словно прикидывая, сколько времени не смахивали пыль,
окаймлявшую темно-желтые прямоугольники на стене. Мать вдруг всхлипнула и
швырнула на пол совок. Пытаясь успокоить ее, кондитер слегка обнял ее за
плечи, осторожно погладил по голове. Но он нерешительно, словно с трудом,
двигал руками, и выглядело это все не очень убедительно. Мать подняла
совок и снова взялась за веник. Вильма кричала не переставая, то и дело
порываясь выбежать из комнаты на поиски пропавших игрушек.
внезапность переселения, в которой он сам был повинен, теперь испугала
его. В полпятого она позволила ему поцеловать ей руку у локтя, а в
полседьмого - уже переезжала к нему.
кузова. Рабочие сидели внизу на подножке грузовика, поглядывали наверх и
то и дело свистели, поторапливая хозяев.
квартиры на квартиру. Промелькнули обрывки воспоминаний: холод, дождь,
детская коляска, заляпанные грязью транспортеры и грузовики, мать режет
буханку хлеба, которую кто-то словно случайно сбросил им с проезжавшего
мимо грузовика. Наиболее отчетливо он помнил зеленую армейскую баклажку -
Герт забыл ее потом на какой-то стройке. Вспомнилось, как испугал его
тогда американский хлеб: он был белый, как бумага.
в паркете, где тереть пол приходилось медленно и осторожно, чтобы не
порвать суконку. Пол он натирал мастикой, - так требовал Лео. Генрих знал
на память, в каких местах плитки паркета сидели непрочно: мастика там,
сколько ее ни мажь, все равно уходила в щели. Зато в других местах она
прилипала к полу, и ее нужно было наносить тонким слоем.
отца.
сказал:
кувшин, чашка и консервный нож.
что приемник, кувшин и консервный нож потеряны навсегда, как и мамин
халат, тоже висевший в комнате Лео. Генриху очень нравился этот халат -
сказочные розовые цветы на черном фоне.
расцеловала его, потом прижала к себе Вильму.
будет там хорошо.
разобрать, но прозвучали они не очень убедительно.
подошел к окну в прихожей и выглянул на улицу. Сверху кузов грузовика
походил на распоротое брюхо какого-то чудовища, проглотившего по ошибке
лавку старьевщика. Грязные лохмотья, колченогие стулья, сваленная в кучу
рухлядь и на самом верху его "кровать". Грузчики перевернули ее, и серая
дверь тут же раскрыла тайну своего происхождения. Сверху ясно была видна
украшавшая ее надпись: "Комната 547. Финансовый отдел". Герт приволок
однажды вечером эту дверь и четыре бруска - распиленные потолочные балки.
Нашелся у него и молоток с гвоздями. В пять минут кровать была готова.
отдыхай.
пор, еще полчаса назад, он был уверен в этом.
насвистывали.
вспомнил слово, что мать сказала кондитеру две недели тому назад. То же
самое слово Лео писал на стене. Генрих горько усмехнулся, подумав, что
"сожительство" и это слово означают, собственно, одно и то же. Мать вышла
из комнаты, держа в руках совок, и Генрих увидел, что лицо ее покрылось
круглыми багровыми пятнами. Такие пятна он уже не раз видел на лицах у
других женщин, но у матери их никогда не бывало. Ее черные, всегда гладко
зачесанные волосы растрепались и длинными прядями падали на лоб. Потом из
комнаты вышел кондитер и встал рядом со столяром. От его недавнего гнева
не осталось и следа, и лицо его вновь приняло обычное добродушное
выражение.
попадались такие покладистые; но с ними лучше не связываться. День - он
добрый, два добрый, неделю, зато потом как расшумится! А под конец и сам
не знает, что ему делать: то ли рукой махнуть, то ли снова разозлиться,
словно актеру, позабывшему свою роль.
Черт бы тебя побрал, сорванец проклятый! Возьми коляску и убирайся!
разрыдавшись, спрятала голову на груди у фрау Борусяк.
стояли соседи. Они обменивались насмешливыми замечаниями, разглядывая
убогую мебель, а кто-то из Брезгенов сказал: "По барину и говядина!" И
слова эти поползли от двери к двери - от Брезгенов к хозяйке молочной
лавки, а от нее к старому пенсионеру, бывшему рассыльному из сберкассы. Он
произнес их как приговор. В те времена, когда Генрих покупал ему продукты
на черном рынке, старик всегда ласково разговаривал с ним. Но теперь он
давно уже перестал здороваться с мамой, совсем как Карл. Хозяйка молочной
лавки сама _безнравственная_, а Брезгены, по словам столяра, _грязные
свиньи_. Кому же еще знать об этом, если не столяру, - он ведь домохозяин.
руку, и они вместе вышли бы на улицу, даже не посмотрев на хозяйку
молочной лавки, на старого рассыльного и на "свиней". Генрих так ясно
представил себе отца, словно хорошо помнил его. Он с трудом удерживал
душившие его слезы.
правильно люди говорят. Как было раньше, так оно и осталось!
же оказались сильней его ненависти. Он застыл у окна, - нет, ни за что не
пройдет он мимо них со слезами на глазах! Ему казалось, что рухлядь в
кузове съеживается, становится все грязней и гаже. Ярко светило солнце,
вокруг грузовика собралась толпа зевак, а Генрих все стоял у окна и
смотрел вниз на ящики с тряпьем, на серую дверь с надписью: "Комната 547.
Финансовый отдел".
на мостовую, стараясь попасть в брошенный окурок.
здесь у окна, среди плачущих женщин. За спиной его - трусливый кондитер,
внизу - омерзительная серая требуха нищеты, вывалившаяся в кузов
грузовика. И, как ни трудно было ему, он все же сдержал слезы. Ждать было
нечего, время остановилось, _он проклят, обречен_ - и нет ему спасения.