рядом стояла жена и глядела на него: давать ли ему добавку?
глазами.
Спиридоновым. Степан Федорович посмотрел на лицо старика и сказал:
меньше, еще успокоитесь. А мне силы хватит: я один дойду.
поняв смысл его слов.
- сказал:
перебираться на левый берег. Вчера приезжал член Военного совета армии,
зашел к нам в блиндаж, посмотрел на Веру, ничего не сказал, а садился в
машину, стал меня ругать: вы что же, не отец, что ли, хотите, мы ее на
бронекатере через Волгу перевезем. Что я могу сделать: не хочет, и все.
об одном и том же. Андреев смотрел на рукав своего пиджака с расползшейся
знакомой штопкой и молчал.
Почта, что ли, тут есть. Сколько времени мы здесь, ни одной весточки ни от
бабушки, ни от Жени, ни от Людмилы... Где Толя, где Сережа, разве тут
узнаешь.
раздраженно стал говорить, показывая рукой на тесные стены блиндажа, на
занавеску, отделявшую Верину койку: - Да и как ей тут жить, ведь девушка,
женщина, и тут постоянно мужики толкутся, днем и ночью, то рабочие, то
военизированная охрана, набьется полно народу, галдят, курят.
Степан Федорович.
ворота и она издали увидит его в летном комбинезоне, в унтах, с планшетом
на боку.
красноармейцы кричали ей:
над СталГРЭСом истребители, казалось, вот-вот она различит, узнает
Викторова.
крыльями, и Вера закричала, словно пришедшая в отчаяние птица, побежала,
спотыкаясь, упала, и после этого падения у нее несколько ночей болела
поясница.
не кончился, советские машины ушли в облака, немецкие, развернувшись, ушли
на запад. А Вера стояла, смотрела на пустое небо, и в ее расширенных
глазах было такое безумное напряжение, что проходивший по двору монтер
сказал:
ей казалось, что, скажи она об этом отцу, судьба рассердится на нее и
помешает их встрече. Иногда ее уверенность бывала так велика, что она
спешно бралась печь ржаные пирожки с картошкой, торопясь, мела пол,
переставляла вещи, чистила грязную обувь... Иногда, сидя с отцом за
столом, она, прислушавшись, говорила:
подземелья на поверхность, оглядывалась, не стоит ли во дворе летчик, не
спрашивает ли, как пройти к Спиридоновым.
Она была уверена, что Викторов так же напряженно и упорно, как она о нем,
день и ночь думает о ней.
наловчились, пристрелялись и лепили снаряды метко, по стенам цехов, грохот
разрывов то и дело потрясал землю. Часто налетали единичные
бродяги-бомбардировщики и сбрасывали бомбы "Мессеры", низко стелясь над
землей, пускали пулеметные очереди пролетая над станцией. А иногда на
отдаленных холмах появлялись немецкие танки, и тогда явственно слышалась
торопливая ружейно-пулеметная трескотня.
казалось, привыкали к ним и другие работники станции. Но и он и они,
привыкая, одновременно теряли запас душевных сил, и иногда изнеможение
охватывало Спиридонова, хотелось лечь на койку, натянуть на голову ватник
и лежать так, не шевелясь, не открывая глаз. Иногда он напивался. Иногда
хотелось побежать на берег Волги, перебраться на Тумак и пойти по
левобережной степи, ни разу не оглянувшись на СталГРЭС, принять позор
дезертирства, лишь бы не слышать страшного воя немецких снарядов и бомб.
Когда Степей Федорович через штаб стоявшей поблизости 64-й армии
связывался с Москвой по телефону ВЧ и заместитель наркома говорил:
"Товарищ Спиридонов, передайте привет из Москвы героическому коллективу,
который вы возглавляете", Степану Федоровичу становилось неловко, - где уж
там героизм. А тут еще все время ходили слухи о том, что немцы готовят
массированный налет на СталГРЭС, обещали раздолбать его чудовищными
тонными бомбами. От этих слухов холодели руки и ноги. Днем глаза все время
косились на серое небо, - не летят ли. А ночью он вдруг вскакивал,
мерещилось густое, тугое гудение приближающихся воздушных немецких полчищ.
От страха спина, грудь становились влажными.
сказал ему: "Сил больше нет, все мерещится какая-то чертовщина, гляжу на
шоссе и думаю: эх, драпануть бы". А парторг ЦК Николаев зашел к нему
вечером и попросил: "Налей мне, Степан Федорович, стакан водки, у меня вся
вышла, что-то без этого антибомбина последнее время совершенно спать не
могу". Степан Федорович, наливая Николаеву водку, сказал: "Век живи, век
учись. Надо бы выбрать специальность, при которой оборудование легко
эвакуируется, а здесь, видишь, турбины остались, и мы при них. А с других
заводов народ давно в Свердловске гуляет".
предлогом смотаться отсюда, а тебя честью уговариваю, и ты не хочешь.
Разрешили бы мне, минутки бы не задержался.
сопьешься.
Была на СталГРЭСе и смелость, и тяжелая работа, и смех, и шутки, и
бесшабашное чувство суровой судьбы.
не повредит ли ему, что Вера живет в душном, прокуренном подземелье и что
каждый день земля дрожит от бомбежки. В последнее время ее часто тошнило,
кружилась голова. Каким печальным, пугливым, каким грустным должен
родиться ребенок, если глаза его матери все время видят развалины, огонь,
искореженную землю, самолеты с черными крестами в сером небе. Может быть,
он даже слышит рев разрывов, может быть, его маленькое скорченное тело
замирает при вое бомб и головенка втягивается в плечи.
солдатскими брезентовыми поясами, махали ей на ходу рукой, улыбались,
кричали:
Может быть, маленький тоже чувствует эту нежность и сердце его будет
чистым и добрым.
когда-то работал Викторов. Она гадала, - у какого станка он стоял? Она
старалась представить его себе в рабочей одежде либо в летной форме, но он
всегда представлялся ей в госпитальном халате.
армейской базы. Их нельзя было отличить, - рабочие люди завода и рабочие
люди войны были совершенно схожи - в замасленных ватниках, в мятых шапках,
с черными руками.
она день и ночь ощущала, и тревога о бабушке, тете Жене, Сереже и Толе
отступила из ее сердца, она лишь ощущала тяжелое томление, когда думала о
них.
помощи, шептала: "Мамочка, милая, помоги мне".
как в те минуты, когда спокойно говорила отцу: