Чтение 56–й страницы книги ~Прокляты и убиты~

-- они постоянно тут поют, но на людей не нападают, на подводы тем паче, --
овчарен и деревенских собачонок хватает. Чистят их умные звери, чуют людскую
беду, плодятся. Дедок из Прошихи, тот, кто помог солдатам черенки для вил
заготовить -- мой крестный, -- он сказывал, прошлым летом все выводки были
полны. Волки -- звери настолько приспособленные, что могут регулировать
рождаемость в зависимости от урожая, падежа скота, засухи, недорода...

-- Ты что, всерьез?

-- Всерьез, всерьез. Я все делаю всерьез, товарищ командир. И говорю
всерьез. Хлеба наши спозаброшенные, спозабытые -- людям бедствие, птицам,
мышам -- раздолье, зверю -- прибыток: плодятся, множатся, поют, токуют.
Знаешь, -- помолчав, продолжала уже без насмешки Валерия Мефодьевна, --
волчица если в недородный год опечатку сделает, родит лишнего волчонка, --
самого хилого начинает от сосцов отгонять, морду от него воротит, семейка в
угол лежбища неугодное дитя загоняет, волчонок хвостом виляет, морды братьям
облизывает, к маме ластится, та зубы ему навстречу и... однажды бросается
весь выводок, рвет и съедает лишнего щенка, брата своего.

-- Это тебе тоже крестный?

-- Он. И он же сказал, что у вас в полку братьев Снегиревых со свету
свели. Хуже волков, Господи прости!.. Дай мне вожжи. Под ногами в соломе
берданка заряженная, вытащи -- на всякий случай. Через лесок поедем.

Щусь пошевелил ногами в соломе, нащупал валенком оружие, это был
карабин. Младший лейтенант обдул его, передернул затвор -- на колени ему
выпал патрон с острой пулей. "Да-а, с этой бабой не соскучишься!" --
покосился он на спутницу, загоняя патрон в патронник и ставя затвор на
предохранитель.

-- Какая тебе бердана? Это ж карабин. Старый, правда, но боевой.

-- А мне что?

-- Так ведь узнают, привлекут. Где взяла-то?

-- Не узнают. Не привлекут. Из клуба он, вместо учебной винтовки.
Учебный военный кружок у нас. Как вы, героически сокращая линию фронта, до
Искитимских степей дойдете, мы, бабы, обороняться начнем от фашиста, станем
по очереди палить из этого единственного на три деревни оружия. -- Она
пошевелила вожжами, сказала внятно: -- Давай, Серко, поддавай ходу, конюшня
скоро, там тебе кушать дадут и волки не задерут... -- Щусю после долгого
молчания бросила: -- Надеюсь, хоть ты-то в Снегирят не стрелял?..

-- Не стрелял... -- эхом откликнулся он и, повременив, добавил: -- Да
не легче от этого. -- И, еще помолчав, покрутил головой. -- Что в народе, то
в природе -- едят друг дружку все.

Лесок, занесенный по пояс, пробуровленный в середке подводами, миновали
благополучно, оглянулись как по команде -- вдоль облачно клубящихся по
опушке кустов, заваленных сугробами, будто насеяно густой топанины. После
метели отмякло в лесочке, по опушке, по каждой былочке, по каждой ветке
пересыпались синеватые слюдяные блики. Щусю вспомнилось несжатое поле в
скорбном свечении, шелестящее, воздыхающее, когда в гущу смятой соломы
оседал снег. От дороги полого уходила в лес полоса -- волоком вывозил кто-то
лес или сено на волокушах. На волоке черные кляксы и рваные полосы. "Кровь",
-- догадался Щусь. Белый поток исцарапало на всплеске, накрошило кухты с
деревьев, где-то близко, совсем рядом таятся, спят в снегу отжировавшие
волки. Щусь собрался выстрелить в утихший под луной нарядно-белый лесок,
чтобы пугнуть зверье. Валерия остановила его, положив на карабин рукавицу,
отороченную на запястье собачьим мехом.

-- Не надо. Настреляешься еще. Так тихо.

Она почмокала губами, поговорила с Серком, еще раз заверила его насчет
сытой конюшни и полной безопасности. Щусь понял, что ей привычно ездить по
степи, разговаривать с лошадью как с самым близким другом, он снова впал в
умиление от ночной тишины, от мирных сельских картин и как бы нечаянно
прислонился боком к рядом сидящей женщине. Она пристально взглянула на него
и вдруг обхватила его руками.

-- А ты знаешь, что Донат с латинского переводится как подаренный, а
Алексей -- это, кажется, хозяин. Донат подарил мне тебя или Господь?

Он нашел губами ее пушистые глаза и бережно прикоснулся сначала к
одному, потом к другому глазу, куржак, собранный с ее ресниц, был
солоноватый. Щусь начал догадываться, что дни, прожитые им в Осипове, и
женщина эта -- надолго. Все, вроде бы так мимоходно и понарошке начатое,
оборачивается в серьезное дело. И тут же вспомнил: "А я все делаю серьезно".

"Чего это я? А-а, чует сердце, скоро уезжать. И все, что было сегодня,
сделается воспоминанием. Скоро..."

-- А Валерия как будет? -- шепнул он под шаль в ухо. -- Подаренная или
встреченная?

-- Подцепленная будет, -- сказала спутница внятно и отстранилась от
него, заправляя шаль под полушубок.

В завозне, увешанной под крышей, по слегам и укосинам ласточкиными и
осиными гнездами, по края набитыми белым снегом, будто чашки, наполненные
молоком, шла привычная, размеренная работа; провеивалось, сушилось,
затаривалось в мешки зерно. Из конторы совхоза приказано было довеять и
подготовить к сдаче все остатки хлеба.

До обеда на совхозных складах обреталась Валерия Мефодьевна, негромко,
но со значением и знанием дела распоряжалась погрузкой зерна да бросала
взгляды на Васконяна, уныло вращающего ручку веялки, вроде бы собираясь ему
что-то сказать. Завязанный по шлему старой шалюшкой, в наглухо застегнутой
шинели с поднятым воротником, перепоясанный ремнем, но скорее перехваченный
скрученной подпругой по плоской фигуре, воин этот напоминал пленного
невольника, обреченного на изнуритель- ный труд. Старик Завьялов отвалил
Васконяну меховую безрукавку. Настасья Ефимовна зашила изодранную шинель,
выданы были постояльцу подшитые валенки с кожаными запятниками, отчего-то
простроченные ненасмоленной, белой дратвой. И все равно Васконян стыл
изнутра, угнетен был и подавлен холодом, одиночеством, заброшенностью.

Давно уже девчонки перестали его задирать, заигрывать с ним, сыпать ему
в штаны холодную, что свинцовая картечь, пшеницу, но ребята, наряженные на
сегодняшний день работать на склады, насыпать зерно в мешки, сносить их в
угол, скучать девкам не давали, мяли их на ворохах хлеба, залазили в
сугревные места рукой. Девчонки перевозбужденно и ошалело взвизгивали, лишь
Шурочка не принимала участия в заманчиво- азартных играх, издали поглядывала
на Лешку, поставленного за старшего на складах, о чем-то спрашивала глазами
его так настойчиво, что парень кивнул ей. Шура, вспыхнув, отвернулась. "Э-э,
да тут никак роман налаживается, -- отметила Валерия Мефодьевна, -- успеет
ли действие развернуться?" -- и увидела в распахнутых воротах мангазины,
словно на белом экране, женщину, одетую в новый полушубок, в новые, не
растоптанные еще валенки, в солдатскую шапку, из-под которой выбивались
крупные завитки черных волос. Она не отрываясь смотрела на уныло
раскачивающуюся вместе с колесом нелепую фигуру Васконяна, на узкую и
плоскую спину его, на которой даже под шинелью угадывались россыпь угластых
костей, остро двигающиеся лопатки. Валерия Мефодьевна заторопилась вниз по
лестнице, чтоб успеть предупредить о чем-то Васконяна, но в это время
женщина, стоявшая в проеме ворот, чуть слышно позвала:

-- Ашо-от! Ашотик!

Васконян раз-другой еще крутнул ручку колеса веялки и медленно отступил
от агрегата. Разогнанное колесо веялки продолжало вертеться само собой,
машина, ослабевая зудящим нутром, продолжала выбрасывать из утробы своей
через решетчатое жерло пыль, мякину, пустые зерна, а в другое отверстие на
чисто подметенный пол струилась еще желтая полоска зерна. Но утихла веялка,
струйка уже не шла, лишь прыскало на исходе россыпи зерно. Васконян все еще
не двигался с места, смотрел на женщину, стоящую в светлом проеме ворот. Но
вот он начал суетливо прибираться, вытер рукавицей губы, стер, смахнул с
носа пыль, мятую ость, попытался повернугь съехавшую набок пряжку ремня на
шинели и вдруг, нелепо воздев руки, спотыкаясь, ринулся от веялки к воротам:

-- М-ма-а-а-ма-а-а!

Васконян едва не уронил женщину, сбил с нее шапку на заснеженный въезд
в завозню, что-то еще неладное, нескладное, суетливое сделал, пока женщина
не привлекла его к себе, не принялась его со стоном целовать.

Со второго, сушильного этажа, легши на пол, свесивши головы в широкие
люки, глазели ребята. Угадав в Валерии Мефодьевне начальницу, женщина, не
выпускающая трясущегося от нервного припадка сына, все повторяющего: "Мама!
Мама! Мама!" -- подала ей руку, представилась:

-- Васконян. Генриэтта. Его мать, -- и, виновато улыбнув- шись,
показала на не отлипающего от нее, повисшего на шее сына. -- Разрешите
нам...

-- Конечно, конечно. Мы тут управимся. Ты где живешь, Ашот?

-- Что? Живу?.. А-а, это недавеко, совсем недавеко.

Так, прильнув друг к другу, в обнимку дошли сын и мать до кошевки,
которую Васконян сразу узнал -- подвода полковника Азатьяна. Парни и девки,
глядевшие в открытые отдушины, от которых полосами настелилась на снег серая
пыль, притихли, проникаясь большим почтением к матери сотоварища, да и к
нему самому; в головах служивых шевельнулась тень раскаянья -- обижали вот
человека, насмехались над ним, тычки ему в спину давали, а он вот в
полковничьей кошевке к Завьяловым поехал.

Старики Завьяловы сразу определили: гостья к ним пожаловала важная, --
засуетились, замельтешили, как и всегда все деревенские люди мельтешили
перед городскими гостями. Но мать Васконяна не знала этого, засмущалась,
заизвинялась, скоро, однако, поняла, что не от униженности это, а от
почтения "к имя", к городским, значит, да еще и нации неизвестной. Была тут
же затоплена баня, гостья состирнула амуницию сына, чем приблизила к себе и
расположила хозяйку. Самого бойца после бани переодели в деревенское белье
-- рубашку, штаны Максимушки, который вместе с братом ссадился у Завьяловых
на пути в ссылку все из той же достопамятной Прошихи, где разорена была и
отправлена на поселение родная сестра Настасьи Ефимовны.