Чтение 56–й страницы книги ~Санин~

- Батюшка, - сказал Юрий, невольно конфузясь этого названия и ожидая,
что сконфузится и монах.

- Что прикажете? - спросил тот учтиво и спокойно, выглядывая из-за
облаков пара.

- У вас тут должна быть одна компания из города.

- Это в седьмом нумере, - тотчас же ответил монах, точно давно ожидал
этого вопроса. - Пожалуйте вот сюда, на балкончик...

Юрий отворил дверь седьмого номера. В большой комнате было темно и,
должно быть, она вся была полна табачным дымом. За дверью на балконе было
светло, звенели бутылки и двигались, смеясь и крича, люди.

- Жизнь - неизлечимая болезнь! - услышал Юрий голос Шафрова.

- Дурень ты неизлечимый! - ответил Иванов громогласно, - эк тебя...
фразами так и прет!

Когда Юрий вошел, все встретили его радостными пьяными восклицаниями.
Шафров вскочил, чуть не стянув скатерть, вылез из-за стола и, обеими руками
пожимая руку Юрия, влюбленно забормотал:

- Вот хорошо, что пришли! Вот спасибо, ей-Богу!.. В самом деле,
право...

Юрий сел между Саниным и Петром Ильичом и огляделся. Балкон был ярко
освещен двумя лампами и фонарем, и казалось, что за пределами света стоит
непроницаемая черная стена. Но, отвернувшись от огней, Юрий еще довольно
ясно увидел зеленоватую полосу зари, горбатый силуэт горы, верхушки
ближайших деревьев и далеко внизу слабо поблескивающую, засыпающую
поверхность реки.

На огонь летели из лесу бабочки и жучки, кружились, падали, подымались
и тихо ползали по столу, умирая в бессмысленной огненной смерти.

Юрий поглядел на них, и ему стало грустно.

"Так и мы, люди, - подумал он, - мы тоже летим на огонь, на всякую
блестящую идею, бьемся вокруг нее и умираем в страданиях. Мы думаем, что
идея - это выражение мировой воли, а это только горение нашего мозга!.."

- Ну, выпьем? - спросил Санин, дружелюбно наклоняя к нему бутылку.

- Можно, - печально согласился Юрий и сейчас же подумал, что, пожалуй,
не одно ли это только и осталось ему.

Они выпили, чокнувшись. Водка показалась Юрию противной, как горячий
горький яд, и с брезгливой дрожью во всем теле он потянулся к закуске. Но и
закуска долго сохраняла противный вкус и не шла в горло.

"Нет, что бы то ни было... смерть, каторга... а надо бежать отсюда, -
сказал он себе. - А впрочем, куда и бежать?.. Везде то же, а от себя не
убежишь. Когда человек становится выше жизни, она не удовлетворит его нигде
и ни в какой форме!.. В этом ли городишке, в Петербурге ли... все равно!"

- А по-моему, человек сам по себе - ничто!.. - громко кричал Шафров.

Юрий посмотрел на его неумное и скучное лицо, в очках, с маленькими
неяркими глазками, и подумал, что такой человек, действительно, сам по себе
- ничто.

- Индивидуум - нуль!.. Только индивидуумы, являющиеся созданием массы и
не теряющие связь с нею, не противопоставляющие себя толпе, как любят делать
буржуазные "герои", имеют действительную силу...

- Да сила-то их в чем? - озлобленно спрашивал Иванов, грузно
наваливаясь на стол обоими локтями скрещенных рук, - в борьбе с существующим
правительством? да!.. А в борьбе за свое собственное счастье, что, им
поможет масса?

- Ну да... вы "сверхчеловек"! Вам нужно какое-то особенное счастье!
Свое! А мы, люди толпы, думаем, что именно в борьбе за общее благо мы
обретем и свое счастье... Торжество идеи - вот и счастье! А если идея
ошибочна?

- Это все равно, - безапелляционно мотнул головой Шафров, - надо только
верить...

- Плюнь, - презрительно посоветовал Иванов, - каждый человек верит, что
то, чем он занимается, и есть самое важное и необходимое... Это полагает
даже дамский портной... Ты это знал, но, вероятно, забыл... дело друга -
напомнить!

Юрий с беспричинной ненавистью посмотрел в его лицо, бледное от выпитой
водки, потное, с большими серыми и без блеска глазами.

- А по-вашему, в чем же счастье? - скривив губы, спросил он.

- Да уж, конечно, не в том, чтобы всю жизнь хныкать и на каждом шагу
спрашивать себя: вот я чихнул... ах, хорошо ли я сделал?.. Нет ли от этого
кому-нибудь вреда?.. Исполнил ли я чиханьем сим свое предназначение?..

Юрий ясно увидел в холодных глазах ненависть к себе и весь задрожал,
подумав, что Иванов, кажется, считает себя умнее его и хочет смеяться над
ним.

"Ну, это еще посмотрим!" - мысленно сказал Юрий.

- Это не программа, - еще больше кривясь и стараясь, чтобы каждая
черточка лица его выражала неохоту спорить и полное презрение, заявил он.

А вам нужно непременно программу?.. Что хочу, что могу, то и делаю! Вот
вам программа.

Нечего сказать, хорошая программа! возмутился Шафров, но Юрий только
презрительно повел плечом и намеренно промолчал.

Некоторое время пили молча, а потом Юрий повернулся к Санину и стал
говорить, не глядя на Иванова, но для Иванова о том, что считал самым
лучшим. Ему казалось, что теперь, когда он скажет несколько слов
последовательно и выскажет свою мысль всю, то никто не будет в состоянии
опровергнуть ее. Но, к его раздражению, на первых же словах о том, что
человек не может жить без Бога и, повергнув одного, должен найти другого,
чтобы жизнь не была бессмысленным существованием, Иванов через плечо сказал:

- Про Катерину?.. Слыхали!

Юрий промолчал и продолжал развивать свою мысль. Увлекшись спором, он
не замечал, что энергично защищает то, что для него самого было источником
сомнения. Еще сегодня утром он задавал себе вопросы о своей вере, а теперь,
в споре, оказывалось, что все у него продумано и все это он твердо
установил.

Шафров слушал его с благоговением и умильной радостью. Санин улыбался,
а Иванов смотрел вполоборота и на каждую мысль, казавшуюся Юрию новой и
собственной, кидал презрительно:

- И это - слыхали!

Юрий вспылил.

- Ну, знаете, и мы это "слыхали"!.. Нет ничего легче, как, не находя,
что возразить, сказать "слыхали" и успокоиться!.. Если вы только и говорите,
что "слыхали", я имею право тоже сказать: ничего вы не слыхали!

Иванов побледнел, и глаза у него стали совершенно злыми.

- Может быть, - с нескрываемой насмешкой и желанием оскорбить, сказал
он, - мы ничего не слыхали: ни о трагических раздумьях, ни о невозможности
жить без Бога, ни о голом человеке на оголенной земле...

Иванов произносил каждую фразу напыщенным тоном и вдруг зыкнул злобно и
коротко:

- Поновей что-нибудь придумайте!

Юрий почувствовал, что в глумлении Иванова есть правда. Ему вдруг
припомнилось, какую массу книг и об анархизме, и об марксизме, и об
индивидуализме, и о сверхчеловеке, и о преображенном христианине, и о
мистическом анархизме, и еще о многом прочел он. Действительно, все это
"слыхали" все, а оставалось по-прежнему, и у него самого было уже тяжкое
ощущение томления духа. Но тем не менее ни на одну секунду ему не пришло в
голову уступить и замолчать. Он заговорил резко, сам видя, что больше
оскорбляет Иванова, чем доказывает свою мысль.

Иванов рассвирепел и стал просто страшен. Лицо его стало более бледным,
глаза вылупились из орбит и голос загремел дико и грубо.

Тогда Санин вмешался с досадливым и скучающим видом.

- Оставьте, господа... Как вам не скучно! Нельзя же ненавидеть человека
за то, что он думает по-своему...

- Тут не дума, а фальшь! - огрызнулся Иванов. - Тут хочется показать,
что он думает тоньше и глубже, чем мы все, а не...

- Какое же вы имеете право это говорить? Почему именно я, а не вы,
хотите...

- Слушайте! - громко и властно крикнул Санин, если вам хочется драться
- ступайте оба вон и деритесь, где хотите... Вы не имеете никакого права
заставлять нас слушать вашу бессмысленную ссору!

Иванов и Юрий замолчали. Оба были красны и взволнованны и старались не
смотреть друг на друга. Довольно долго было тихо и неловко. Потом Петр Ильич
тихо запел:

Быть может, на холме немом поставят тихий гроб Руслана...

- Будь спокоен... своевременно поставят... - буркнул Иванов.

- Пусть... - покорно сказал Петр Ильич, но петь перестал и налил Юрию
стакан водки.

- Будет думать, - пробурчал он, - выпей-ка лучше!

"Эх, махнуть на все рукой!" - подумал Юрий, взял стакан и залпом выпил.

И странно, в это мгновение он почувствовал жгучее желание, чтобы Иванов
заметил его подвиг и возымел к нему уважение. Если бы Иванов это сделал,
Юрий почувствовал бы к нему дружелюбие и даже нежность, но Иванов не обратил
никакого внимания, и, мгновенно подавив в себе унизительное желание, Юрий
насупился и весь залился одним голым, омерзительным ощущением массы водки,
обдавшей все внутренности и наполнившей даже нос.

- Молодец, Юрий Николаевич, ей-Богу! - закричал Шафров, но Юрию стало
стыдно, что Шафров похвалил его.

Едва преодолев волну водки, хлынувшую к носу и рту, и весь содрогаясь
от физического отвращения, Юрий долго не мог прийти в себя и шарил по столу,
отыскивая и оставляя закуску. Все казалось отвратительным, как яд.

- Да. Таких людей я остерегаюсь называть людьми, - важной октавой
говорил Петр Ильич, когда Юрий опять стал видеть и слышать.

- Остерегаешься? Браво, дядько! - злорадно отозвался Иванов, и хотя