его, на расстрел! Я тебе покажу, як по темным углам ховаться. Я т-тебе
покажу! Что ты робив за штабелем? Шпион!..
куренной забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтобы самим увернуться от
взлетевшей, блестящей трости. Пан куренной не рассчитал удара и
молниеносно опустил шомпол на голову. Что-то в ней крякнуло, черный не
ответил уже "ух"... Повернув руку и мотнув головой, с колен рухнул набок
и, широко отмахнув другой рукой, откинул ее, словно хотел побольше
захватить для себя истоптанной и унавоженной земли. Пальцы крючковато
согнулись и загребли грязный снег. Потом в темной луже несколько раз
дернулся лежащий в судороге и стих.
поверженного метались встревоженные тени гайдамаков с хвостами на головах,
а выше было черное небо с играющими звездами.
под Городом вдруг разорвалась в замерзшей выси, брызнула огнем и
оглушительно ударила.
громом тяжко и длинно. И тотчас хлопнула вторая звезда, но ниже, над
самыми крышами, погребенными под снегом.
Город, через Город и навеки вон.
курень Козыря-Лешко, проплясала какая-то кухня... потом исчезло все, как
будто никогда и не было. Остался только стынущий труп еврея в черном у
входа на мост, да утоптанные хлопья сена, да конский навоз.
действительно был... Дзынь... Трень... гитара, турок... кованый на Бронной
фонарь... девичьи косы, метущие снег, огнестрельные раны, звериный вой в
ночи, мороз... Значит, было.
землю... выйдут пышные всходы... задрожит зной над полями, и крови не
останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее
не будет.
ночи, печи все еще держали тепло. Надписи были смыты с Саардамского
Плотника, и осталась только одна:
давно и спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях.
над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе
была звезда красная и пятиконечная - Марс.
картина. Плыл, качаясь, вестибюль, и император Александр I жег в печурке
списки дивизиона... Юлия прошла и поманила и засмеялась, проскакали тени,
кричали: "Тримай! Тримай!"
тротуару на Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин. Проснулся со стоном,
услышал храп Мышлаевского из гостиной, тихий свист Карася и Лариосика из
книжной. Вытер пот со лба, опомнился, слабо улыбнулся, потянулся к часам.
спал дом. Истерзанный Василиса почивал в холодных простынях, согревая их
своим похудевшим телом. Видел Василиса сон нелепый и круглый. Будто бы
никакой революции не было, все была чепуха и вздор. Во сне. Сомнительное,
зыбкое счастье наплывало на Василису. Будто бы лето и вот Василиса купил
огород. Моментально выросли на нем овощи. Грядки покрылись веселыми
завитками, и зелеными шишками в них выглядывали огурцы. Василиса в
парусиновых брюках стоял и глядел на милое, заходящее солнышко, почесывая
живот...
хотелось, чтобы ему стало жалко часов, но солнышко так приятно сияло, что
жалости не получалось.
огород и тотчас пятачковыми своими мордами взрыли грядки. Фонтанами
полетела земля. Василиса подхватил с земли палку и собирался гнать
поросят, но тут же выяснилось, что поросята страшные - у них острые клыки.
Они стали наскакивать на Василису, причем подпрыгивали на аршин от земли,
потому что внутри у них были пружины. Василиса взвыл во сне, верным
боковым косяком накрыло поросят, они провалились в землю, и перед
Василисой всплыла черная, сыроватая его спальня...
пронеслась, минуя сторонкой крест Владимира, упала за Днепром в самую гущу
ночи и поплыла вдоль железной дуги. Доплыла до станции Дарницы и
задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд. Наглухо, до колес,
были зажаты площадки в серую броню. Паровоз чернел многогранной глыбой, из
брюха его вываливался огненный плат, разлегаясь на рельсах, и со стороны
казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел
тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его
молчало и щурилось в приднепровские леса. С последили площадки в высь,
черную и синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на
двенадцать и прямо в полночный крест.
осовевшими от вечернего грохота глазками желтых огней. Суета на ее
платформах была непрерывная, несмотря на предутренний час. В низком желтом
бараке телеграфа три окна горели ярко, и слышался сквозь стекла
непрекращающийся стук трех аппаратов. По платформе бегали взад и вперед,
несмотря на жгучий мороз, фигуры людей в полушубках по колено, в шинелях и
черных бушлатах. В стороне от бронепоезда и сзади, растянувшись, не спал,
перекликался и гремел дверями теплушек эшелон.
ходил, как маятник, человек в длинной шинели, в рваных валенках и
остроконечном куколе-башлыке. Винтовку он нежно лелеял на руке, как
уставшая мать ребенка, и рядом с ним ходила меж рельсами, под скупым
фонарем, по снегу, острая щепка черной тени и теневой беззвучный штык.
Человек очень сильно устал и зверски, не по-человечески озяб. Руки его,
синие и холодные, тщетно рылись деревянными пальцами в рвани рукавов, ища
убежища. Из окаймленной белой накипью и бахромой неровной пасти башлыка,
открывавшей мохнатый, обмороженный рот, глядели глаза в снежных космах
ресниц. Глаза эти были голубые, страдальческие, сонные, томные.
же истечет, наконец, морозный час пытки и он уйдет с озверевшей земли
вовнутрь, где божественным жаром пышут трубы, греющие эшелоны, где в
тесной конуре он сможет свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней
распластаться. Человек и тень ходили от огненного всплеска броневого брюха
к темной стене первого боевого ящика, до того места, где чернела надпись:
"Бронепоезд "Пролетарий".
рыла снег своим черным штыком. Голубоватые лучи фонаря висели в тылу
человека. Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе.
Человек искал хоть какого-нибудь огня и нигде не находил его; стиснув
зубы, потеряв надежду согреть пальцы ног, шевеля ими, неуклонно рвался
взором к звездам. Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс, сияющую
в небе впереди под Слободкой. И он смотрел на нее. От его глаз шел на
миллионы верст взгляд и не упускал ни на минуту красноватой живой звезды.
Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная. Изредка,
истомившись, человек опускал винтовку прикладом в снег, остановившись,
мгновенно и прозрачно засыпал, и черная стена бронепоезда не уходила из
этого сна, не уходили и некоторые звуки со станции. Но к ним
присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь красный,
сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека
мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный всадник в
кольчуге и братски наплывал на человека. Кажется, совсем собирался
провалиться во сне черный бронепоезд, и вместо него вырастала в снегах
зарытая деревня - Малые Чугры. Он, человек, у околицы Чугров, а навстречу
ему идет сосед и земляк.
сторожевой голос в груди выстукивал три слова: