въезде в город, оказался большой конный французский пикет.
Солдаты, как бы отдыхая, полулежали у забора, держа под уздцы,
наготове лошадей. Они разговаривали и, очевидно, чего-то ожидали.
Завидев их еще издали и плетясь пешком у санок, одетый дровосеком
урядник Мосеич шепнул ординарцу, лежавшему в санях на куче дров:
- Ваше благородие, видите, сколько их? не вернуться ли?
- Ступай, - ответил также шепотом ординарец, - авось пропустят...
зайду на постоялый двор, еще кое-что узнаем.
- Да мне не велено вас бросать.
- Ну, как знаешь, заезжай и сам; только не разом, попозже.
Ординарец, миновав стражу, встал и направился на постоялый двор к
смежной, с чистыми светлицами рабочей избе. Урядник для отвода
глаз направился с дровами окольными улицами на базарную площадь,
а оттуда к мосту и, вывалив там дрова, так же потом завернул с
санями в ворота постоялого двора. Не распрягая лошади, он
поставил ее к яслям, под навес, взял у дворника сена и овса,
всыпал овес в торбу, а сам прилег в сани, прислушиваясь к возне и
говору на замолкавшем дворе. Окончательно стемнело.
Одетый мелким хуторянином, в бешмете на заячьем меху и в черной
барашковой литовской шапке, ординарец Фигнера был - Аврора
Крамалина. Сперва скитание в оставленной французами Москве, потом
почти четырехнедельное пребывание в партизанском отряде сильно
изменили Аврору. С коротко остриженными волосами и обветренным
лицом, в казацком чекмене или в артиллерийском шпенцере, с
пистолетом за поясом и в высоких сапогах, она походила на
молоденького, только что выпущенного в армию кадета. Фигнер, щадя
и оберегая вверенную ему Сеславиным Аврору, тщательно скрывал ее,
известные ему, происхождение и пол и, ссылаясь на молодость и
слабые силы принятого им юнкера, почти не отпускал ее от себя.
Офицеры сперва звали новобранца - Крама-лин, а потом, со слов
казаков, просто - Крам. Иные из них, в начале знакомства, стали
было трунить над новым товарищем, говоря о нем: "Какой это воин?
красная девочка!" Но Фигнер, намекнув на высокое родство и связи
новобранца, так осадил насмешников, что все их остроты
прекратились, и на юнкера никто уже не обращал особого внимания.
Состоя в ординарцах у Фигнера, Аврора почти не сходила с коня.
Все удивлялись ее неутомимому усердию к службе. Голодная,
иззябшая, являясь с разведками и почти не отдохнув, она в
постоянном, непонятном ей самой, лихорадочном возбуждении всегда
была готова скакать с новым поручением.
Одно ее смущало: холодная, почти зверская жестокость ее командира
с попавшими в его руки пленными. Тихий с виду и, казалось,
добрый, Фигнер на ее глазах, любезно-мягко шутя и даже угощая
голодных, достававшихся ему в добычу пленных, внимательно
расспрашивал их о том, что ему было нужно, пересыпая шутками,
записывал их показания и затем беспощадно их расстреливал.
Однажды, - Аврора в особенности не могла этого забыть, - он
собственноручно после такого допроса пристрелил из пистолета
одного за другим пятерых моливших его о пощаде пленных.
- Зачем такая жестокость? - решилась тогда, не стерпев, спросить
своего командира Аврора.
- Слушайте, Крам, - ответил он, ероша космы своих волос, - зачем
же я буду их оставлять? ни богу свечка, ни черту кочерга! все
равно перемерзли бы... не таскать же за собой...
Авроре у ошмянского постоялого двора, при виде жалобно жавшихся
друг к другу с обернутыми тряпьем лицами и ногами итальянских
солдат, вспомнилась другая сцена. За два дня перед тем Фигнер, с
частью своей партии, также отлучился для особой разведки к
местечку Сморгони. Возвратясь к остальным, он рассказал, что и
как им сделано.
- Представь, - обратился он к гусарскому ротмистру, бывшему в его
отряде, - только что мы выглянули из-за кустов, видим, у мельницы
французская подвода с больными и ранеными, - очевидно,
обломалась, отстала от своего обоза, и при ней такой солидный и
важный, в густых эполетах, французский штаб-офицер... Мы вторые
сутки брели лесом, без дорог, измучились, проголодались и вдруг -
что же увидели? собачьи дети преспокойно развели костер и варят
рисовую кашу. Ну, я их, разумеется, и потревожил; смял с налета,
всех перевязал и начал укорять; такие вы, сякие, говорю, пришли к
нам и еще хвалитесь просвещением, такие, мол, у вас писатели -
Бомарше, Вольтер... а сами что наделали у нас? Их командир, в
эполетах, вмешался и так заносчиво и гордо стал возражать. Ну, я
не вытерпел и был принужден, разложив на снегу попонку,
предварительно предать его телесному наказанию.
- Предварительно? - спросил ротмистр. - А после? что ты с ними
сделал и куда их сбыл?
Фигнер на это молча сделал рукой такой знак, что Аврора
вздрогнула и тогда же решила, при первом удобном случае, опять
проситься обратно к Сеславину. Как она ни была возбуждена и
вследствие того постоянно точно приподнята над всем, что видела и
слышала, она не могла вынести жестоких выходок Фигнера. Более же
всего Авроре остался памятен один случай в окрестностях Рославля.
Фигнеру от начальства было приказано, ввиду начавшейся тогда
оттепели, собрать и сжечь валявшиеся у этого города трупы лошадей
и убитых и замерзших французов. Он, дав отдых своей команде,
поручил это дело находившимся в его Отряде калмыкам и киргизам.
Те стащили трупы в кучи, переложили их соломой и стали поджигать.
Ряд страшных костров задымился и запылал по сторонам дороги. В
это время из деревушки, близ Рославля, ехала в Смоленск проведать
о своем томившемся там в плену муже помещица Микешина. Ее возок
поравнялся с одною из приготовленных куч. Калмыки уже поджигали
солому. Путница видела, как огонь быстро побежал кверху по
соломе. Вдруг послышался голос кучера: "Матушка, Анна Дмитриевна!
гляньте... жгут живых людей!" Микешина выглянула из возка и
увидела, что солома наверху кучи приподнялась и сквозь нее сперва
просунулась, судорожно двигаясь, живая рука, потом обезумевшее от
ужаса живое лицо. Подозвав калмыков, поджигавших кучи, Микешина
со слезами стала молить их спасти несчастного француза и за
червонец купила его у них. Они вытащили несчастного из кучи и
положили к ней в ноги . Возок поехал обратно, в деревушку
Микешиных Платоново. Фигнер узнал о сердоболии калмыков. Он
подозвал своего ординарца.
- Скачите, Крам, за возком, - сказал он Авроре, - остановите его
и предложите этой почтенной госпоже возвратить спасенного ею
мертвеца.
- Но, господин штаб-ротмистр, - ответила Аврора, - этот мертвый
ожил.
- Не рассуждайте, юнкер! - строго объявил Фигнер. - Великодушие
хорошо, но не здесь; я вам приказываю.
Аврора видела, каким блеском сверкнули серые глаза Фигнера, и
более не возражала. "Я его брошу, брошу этого жестокосердого", -
думала она, догоняя возок. Настигнув его, она окликнула кучера.
Возок остановился.
- Сударыня, - сказала Аврора, нагнувшись к окну возка, -
начальник здешних партизанов Фигнер просит вас возвратить взятого
вами пленного.
Из-под полости, со дна возка приподнялась страшно исхудалая, с
отмороженным лицом, жалкая фигура. Мертвенно-тусклые, впалые
глаза с мольбой устремились на Аврору.
- О господин, господин... во имя бога, пощадите! - прохрипел
француз. - Мне не жить... но не мучьте, дайте мне умереть
спокойно, дайте молиться за русских, моих спасителей.