Чтение 56–й страницы книги ~Козел отпущения~

Графиня следила за мной, ее лицо -- маска.

-- Что вы ей сказали? -- спросил я.

-- Кому? Шарлотте?

-- Франсуазе, -- ответил я.

Никакого отклика, разве что она стала еще неподвижней. Левая рука
перестала теребить бахрому шали.

-- Когда? -- спросила графиня. -- Я ни разу не видела ее после того,
как она заболела и слегла в постель. Я не видела ее уже несколько дней.

-- Вы лжете, -- сказал я. -- Вы видели ее сегодня утром.

Этого ответа маман не ожидала. Я заметил, как она напряглась.

-- У кого в доме длинный язык? -- требовательно спросила она. -- Кто
это говорит?

-- Я.

Я нарочно не повышал голос. В моем тоне не было обвинения, в словах --
тоже.

-- Она пришла в чувство? -- Вопрос был короткий, резкий. -- Она сказала
тебе что-нибудь в больнице перед смертью?

-- Нет, -- ответил я. -- Она ничего не сказала ни мне, ни кому-нибудь
другому.

-- Тогда какое значение имеет, была ли она здесь утром? Почему ты
хочешь это узнать? Даже если так, чем это может теперь тебе помочь?

-- Я хочу знать, как и почему она умерла, -- ответил я.

Графиня махнула рукой.

-- Что толку? Никто из нас этого не узнает. У нее закружилась голова, и
она упала. Берта видела это, когда гнала коров в парк. Так мне сказала
Шарлотта. Разве тебе не рассказали то же самое?

-- Да, -- ответил я, -- рассказали. И Бланш, и, вероятно, Рене и Полю.
И всем в больнице. Но я этому не верю, вот в чем дело.

-- А чему ты веришь?

Я пристально глядел ей в лицо, но на нем ничего нельзя было прочитать.

-- Я уверен, что она убила себя. И вы тоже это знаете.

Я ожидал отрицания, вспышки гнева, даже обвинений, а возможно,
капитуляции и мольбы о пощаде. Но вместо этого, как ни невероятно, графиня
пожала плечами и, улыбнувшись, сказала:

-- Убила себя? А если и так...

Этот ответ, холодный, небрежный, бессердечный, показывал, насколько
мало ее тронула внезапная смерть Франсуазы, и подтверждал то, чего я больше
всего опасался. Я с самого начала чувствовал, что графиня не питает симпатии
к Франсуазе, но, помимо этого, было еще что-то, непроизносимое вслух:
желание свекрови, чтобы ее невестка умерла. Какова бы ни была причина --
собственнический инстинкт, злоба, алчность, -- графиня хотела убрать
Франсуазу с дороги, а в глубине сердца верила, что ее сын тоже этого хочет.
Болезнь во время беременности могла привести к желанному концу, сегодняшняя
катастрофа ускорила его. В графине не вызывало жалости то, что несчастная,
не видящая ни от кого внимания Франсуаза, потеряв волю к жизни, возможно,
сдалась под влиянием момента. Ее смерть или рождение наследника -- и то, и
другое -- означало избавление от бедности, и теперь мать Жана была спокойна,
что финансовые вопросы семьи наконец решены.

-- Что бы ни случилось, -- сказала она, -- тебя никто ни в чем не
обвинит. Тебя не было здесь. Поэтому забудь про все. Играй свою роль --
скорби. -- Графиня наклонилась вперед в кресле и взяла в ладони мое лицо. --
Слишком поздно обзаводиться совестью, -- сказала она. -- Я говорила тебе об
этом прошлым вечером. А если ты думал, будто Франсуаза переживет роды, что
заставило тебя делать ставку на ее смерть?

-- Что вы имеете в виду? -- спросил я.

-- В тот день, когда ты вернулся из Парижа, ты позвонил Корвале, --
сказала она. -- Мне доложила об этом Шарлотта -- она слушала разговор по
второму аппарату в комнате Бланш, как всегда, когда внизу говорят что-нибудь
интересное, -- и когда я узнала о твоем согласии на их требования --
чистейшая глупость с твоей стороны, -- я сразу поняла, что это авантюра. Ты
рассчитывал на то, что у тебя появятся большие деньги. Иначе ты стал бы
банкротом. Нечего удивляться, что на следующий день у тебя появились
колебания и ты отправился в Виллар, в банк, и спустился в подвалы, чтобы
освежить в памяти брачный контракт. Излишнее беспокойство, в библиотеке есть
дубликаты всех документов, надо было только поискать. Но съездить в Виллар
куда приятней, верно? У тебя там женщина. Ты сам мне сказал, когда вернулся.

Ход событий был очевиден, я ничего не мог отрицать. Мотивы моих
действий, искаженные ею, неверно истолкованные, были сейчас не важны.

-- Франсуаза знала о контракте, -- сказал я. -- Я не утаивал его от
нее. Я говорил ей правду.

-- Правду?

Глядящие на меня глаза были жесткие, циничные. Боль и мука прошлой ночи
исчезли. Этой женщине было неведомо страдание. Она никогда не молила меня о
помощи.

-- Все мы порой говорим правду, -- сказала она, -- если это случайно
выгодно нам. Франсуаза тоже сказала мне правду, когда пришла сюда утром. О
да, ты был прав. Я действительно видела ее. Возможно, я -- последняя, кто ее
видел. Она пришла одетая, готовая идти искать Мари-Ноэль. . -- . Тут все и началось. Она сказала, что
никогда не была здесь счастлива, всегда тосковала по дому, чувствовала себя
одинокой, лишней, и все -- по моей вине, мол, я с самого начала была против
нее настроена. , -- сказала она. Я согласилась.
, -- продолжала она. , --
сказала я. -- спросила она наконец. Я сказала, что этого я не знаю. , -- сказала я. Франсуаза сказала, что
подозревала и то, и другое и твоя доброта к ней в последние дни была только
для отвода глаз. . Я не
ответила ей. Я сказала, чтобы она прекратила истерику и шла вниз. Это все.
Больше мы не обменялись ни словом. Она просила правду и получила ее. Если у
Франсуазы не хватило мужества встретить ее лицом к лицу, это ее дело. Я тут
ни при чем. Какая разница, выкинулась она из окна или упала, так как у нее
закружилась голова? Доказать тут ничего нельзя. Важен результат. Ты получил
то, что хотел, ведь так?

-- Нет! -- вскричал я. -- Нет...

Я толкнул маман обратно в кресло; выражение ее лица изменилось. Она
казалась напуганной, сбитой с толку, и внезапный переход от цинизма к
страху, вызванному гневным звуком моего голоса, -- а в гневе-то я был на
себя, -- заставил меня понять всю тщетность объяснения, всю бесплодность
потраченных впустую усилий что-либо ей объяснить. Что бы она ни сказала
Франсуазе, сколь правдивы или жестоки ни были ее слова, сказаны они были
ради сына. Я не мог ее обвинять.

Я встал, подошел к окну и стоял там, глядя на лес позади парка. О,
Господи, думал я, неужели нельзя найти решение, неужели нет выхода -- не для
меня, самозванца, но для них -- для матери, для Мари-Ноэль, для Бланш, для
Поля и Рене? Если Жан де Ге разжигал их ревность, зависть, раздоры и вражду,
оправданием ему могло служить прошлое. У меня нет такой отговорки. Я
следовал по его стопам потому, что боялся разоблачения, хотел потерять свое
.

Ночной дождь прочистил водосточные желоба. На языке горгульи
поблескивала лужица. Что-то еще сверкало в желобе стеклянным блеском. Это
была пустая ампула из-под морфия, брошенная туда Шарлоттой и до сих пор
скрытая под листьями. Глядя на нее, я спросил себя, что было бы, если бы
прошлой ночью я не пустил такую же ампулу в ход, а остался здесь, в спальне;
чего бы я смог достичь, какого понимания добиться, какую вселить надежду? Я
бы не поехал в Виллар, Мари-Ноэль не спустилась бы в колодец. Трагедия была
бы предотвращена, Франсуаза осталась бы жить.

Я отвернулся и посмотрел на женщину, сидящую в кресле, затем сказал:

-- Вы должны мне помочь.

-- Помочь тебе? Как? -- спросила она. -- Как я могу помочь тебе?

Я опустился на колени рядом с креслом и взял ее за руку. Какое бы зло
ни причинили здесь в прошлом, какие бы ни нанесли обиды, чужак исправить
этого не мог. Я мог построить заново лишь настоящее. Но не один.

-- Вы только что сказали мне, будто я получил то, что хотел, -- начал
я. -- Вы имели в виду деньги, да? Для стекольной фабрики, для всех нас, для
Сен-Жиля?

-- Что же еще? -- спросила графиня. -- Ты будешь богатый человек,
сможешь делать, что вздумаешь, будешь свободен. Только это и важно для тебя.
Разве не так?

-- Нет, не так, -- сказал я. -- Для меня важны вы. Я хочу, чтобы вы
снова были главой семьи, как прежде, а это невозможно, если вы не покончите
с морфием.

И пока я произносил эти слова, что-то стало распадаться на части, слой
за слоем рушилась стена, защищающая каждого из нас от нападения внешнего
мира, стена, сквозь которую не слышен никакой зов, не виден никакой сигнал;
на какой-то краткий миг самая ее сущность, замкнутая в себе, стала
обнажаться, сжимавшая мою руку рука говорила мне об одиночестве долгих лет,
об омертвевших чувствах, напоенном ядом уме, пустом сердце. И я ощутил, как
все это перешло через наши сомкнутые руки ко мне, стало моей неотъемлемой
частью, и бремя это оказалось невероятно тяжелым. А затем графиня выдернула
свою ладонь из моей, броня снова прикрыла ей грудь, черты лица стали жестче,
передо мной был человек, который избрал для себя определенный образ жизни --
ведь иного ему было не дано, а тот, кто стоит возле нее на коленях, кого она
считала своим сыном, пытается лишить ее единственного утешения,
единственного способа все забыть.

-- Я стара и слаба, от меня мало пользы, -- сказала графиня. -- Почему
ты хочешь отнять у меня то, что дает мне забвение?

-- Вы не стары и не слабы и можете принести много пользы, -- сказал я,
-- мне, если не себе. Вчера вы спустились вниз, на террасу, и принимали
гостей. Вы хотели быть рядом со мной, как раньше рядом с моим отцом, вы
хотели быть такой, как когда-то давным-давно. Но дело было не только в
желании вернуть прошлое или в гордости; это была попытка доказать самой
себе, что все в вашей власти, что вы не зависите от коробки с ампулами,