Чтение 56–й страницы книги ~Два капитана~

остались у меня. Раз ты знаком с семейством капитана Татаринова и намерен
"представить правильную картину его жизни и смерти" (то есть, не
семейства, очевидно, а капитана), тебя, понятно, интересует, что это за
тетради. Это две обыкновенные ученические черновые тетради, исписанные
карандашом, к сожалению, совершенно неразборчиво, так, что я несколько раз
пробовал их прочитать и, наконец, отказался от этой мысли. Вот, кажется, и
все, что я знаю. Это было в конце 1914 года, только что началась война, и
экспедиция капитана Татаринова никого не интересовала. Тетради и
фотографии и сейчас еще хранятся у меня - приезжай, то бишь прилетай, и
читай, пока хватит терпения. Мой адрес: Заполярье, улица Кирова, 24.

Пожалуйста, пиши, интересный больной.

Твой доктор И.Павлов.

...Как сестра поживает? Печете ли вы еще картошку на палочках?"

Так я и думал! Фото осталось от штурмана. Доктор видел штурмана
своими глазами! Того самого, который подписал: "с совершенным уважением
штурман дальнего плавания И.Климов"! Того самого, который на всю жизнь
поразил меня необыкновенными словами: "широта", "шхуна", "Фрам", и
необыкновенной вежливостью: "спешу Вас уверить...", "надеясь вскоре
увидеться с Вами..." Того самого штурмана, из письма которого я узнал, что
экспедиция - это не только грязное подвальное помещение под почтой, а
дальнее плавание, капитаны, плавучие льды.

Я решил, что сразу же после окончания школы поеду в Заполярье и
прочитаю его тетради. Доктор "отказался от этой мысли". Он бы не
отказался, если бы надеялся найти в них хоть одно слово, подтверждающее
его правоту, если бы ему плюнули в лицо, если бы Катя думала, что он убил
ее мать...

Должно быть, я начал говорить вслух, потому что у Миши Голомба,
сидевшего на пригорке, был такой вид, как будто он собрался, наконец,
удивиться.

- Мишка, - сказал я ему. - Кончим школу и айда на Север.

- Айда. А зачем?

- Нужно.

- Если нужно, айда!

- Значит, решено?

- Решено.

Впрочем, это было давно решено. Но на Север я попал только через три
года.

Глава пятая

ТРИ ГОДА

Юность кончается не в один день - и этот день не отметишь в
календаре: "Сегодня окончилась моя юность". Она уходит незаметно - так
незаметно, что с нею не успеваешь проститься. Только что ты был молодой и
красивый, а смотришь - и пионер в трамвае уже говорит тебе: "Дяденька". И
ты ловишь в темном трамвайном стекле свое отражение и думаешь с
удивлением: "Да, дяденька". Юность кончилась, а когда, какого числа, в
котором часу? Неизвестно.

Так кончилась и моя юность. Но день, когда я понял, что совсем иначе
смотрю на то, что составляло прежний смысл моих стремлений, - этот день я
помню отлично...

Из Ленинграда меня послали в Балашов, и, только что окончив одну
летную школу, я стал учиться в другой - на этот раз у настоящего
инструктора и на настоящей машине.

Не запомню в своей жизни другой полосы, когда бы я работал с таким
прилежанием.

- Знаете, как вы летаете? - еще в Ленинграде сказал мне начальник
школы. - Как сундук. А для Севера нужно иметь класс.

Я изучил ночные полеты, когда сразу за стартом начинается тьма и все
время, пока набираешь высоту, кажется, что ощупью идешь по темному
коридору. Внизу на аэродроме ярко светится Т, и черное поле точно
пунктирам обведено красноватыми огнями. Линия железной дороги мерцает
сигналами разъездов, расставленных с необыкновенной ночной точностью, так
не похожей на дневную. Темный воздух, невидимая земля. Но вот зарево
появляется вдали, - еще несколько минут, и это не зарево, а город - тысячи
огней, разноцветных, разнообразных... Фантастическая картина!

Я научился водить самолет вслепую, когда все вокруг окутано белой
мглой и кажется, что ты летишь через миллионы лет в другую геологическую
эпоху. Как будто не на самолете, а на машине времени ты несешься вперед и
вперед!

Я понял, что летчик должен знать свойства воздуха, все его
наклонности и капризы так же, как хороший моряк знает свойства воды...

Это были годы, когда Арктика, которая до сих пор казалась какими-то
далекими, никому не нужными льдами, стала близка нам и первые великие
перелеты привлекли внимание всей страны.

У каждого из нас был свой идеал летчика, и мы спорили без конца,
доказывая, что А. летает лучше Л., а Ч. - лучше их обоих. Полковник
американской армии Бен Эйельсон с продавленным своей же левой рукой
сердцем, закутанный в национальный флаг, бы л только что переброшен
летчиком С. в Америку, и этот перелет почему-то поразил наше воображение.
Нет, это была еще юность!

Каждый день в газетах появлялись статьи об арктических экспедициях -
морских и воздушных, - и я читал их с волнением. Всем сердцем я рвался на
Север.

И вот однажды, - мне предстоял в этот день один из трудных зачетных
полетов, - уже сидя в машине, я увидел в руках своего инструктора газету.
А в газете я увидел то, что заставило меня снять шлем и очки и вылезть из
самолета.

"Горячий привет и поздравление участникам экспедиции, успешно
разрешившим задачу сквозного плавания по Ледовитому океану", - это было
написано крупными буквами в середине первой страницы.

Не слушая, что говорит мне изумленный инструктор, я еще раз взглянул
на эту страницу - мне хотелось прочесть ее одним взглядом. "Великий
Северный путь открыт" - название одной статьи! "Сибиряков" в Беринговом
проливе" - название другой! "Привет победителям" - третьей! Это было
известие об историческом походе "Сибирякова", впервые в истории
мореплавания прошедшего в одну навигацию Северный морской путь - путь,
который пытался пройти капитан Татаринов на шхуне "Св. Мария".

- Что с вами? Вы больны?

- Нет, товарищ инструктор.

- Высота тысяча двести метров. Два глубоких виража в одну сторону и
два в другую. Четыре переворота через крыло.

- Слушаю, товарищ инструктор!

Я был так взволнован, что чуть не попросил разрешения отложить
полет...

Весь этот день я думал о Кате, о покойной Марье Васильевне, о
капитане, жизнь которого таким удивительным образом переплелась с моей. Но
теперь я думал о них иначе, чем прежде, и мои обиды представились мне в
другом, более спокойном свете. Конечно, я ничего не забыл. Я не забыл мой
последний разговор с Марьей Васильевной, в котором каждое слово имело
тайный смысл, - ее прощание с молодостью и самой жизнью. Я не забыл, как
на другой день мы со старушкой сидели в приемном покое, и дверь открылась,
и я увидел что-то белое с черной головой и голую руку, свесившуюся с
дивана. Я еще не забыл, как Катя отвернулась от меня на похоронах, и не
забыл своих мечтаний о том, как мы встретимся через несколько лет и я
брошу ей доказательства своей правоты. Я не забыл, как Николай Антоныч
плюнул мне в лицо.

Но все это вдруг представилось мне как бы какой-то пьесой, в которой
главное действующее лицо появляется в последнем акте, а до сих пор о нем
лишь говорят. Все говорят о человеке, портрет которого висит на стене, -
портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и глубоко сидящими в
орбитах глазами...

Да, он был главным действующим лицом в этой истории, и если в ней так
много места заняла моя юность, так это лишь потому, что самые интересные
мысли приходят в голову, когда тебе восемнадцать лет. Он был великим
путешественником, которого погубило непризнание, и его история выходит
далеко за пределы личных дел и семейных отношений. Великий Северный путь
открыт - вот его история. Сквозное плавание по Ледовитому океану в одну
навигацию - вот его мысль. Люди, решившие задачу, которая стояла перед
человечеством четыреста лет, - вот его люди. С ними он мог говорить, как с
равными. Что же в сравнении с этим мои мечты, надежды, желания! Чего я
хочу? Зачем я стал летчиком? Почему я стремлюсь на Север?

И вот так же, как в моей воображаемой пьесе, все вдруг расставилось
по своим местам, и совсем простые мысли пришли мне в голову о моем будущем
и о моем деле. Многое из того, что я знал о жизни полярных летчиков, как
бы повернулось другой стороной, и я представил себе бесконечные
полугодовые ночи за Полярным кругом, недели изнуряющего ожидания погоды,
полеты над снежными горными хребтами, когда глаза невольно высматривают
место для вынужденной посадки, полеты в пургу, когда не видишь крыльев
своей машины, мучительную возню с запуском мотора на пятидесятиградусном
морозе. Я вспомнил формулу одного из полярных летчиков: "Что значит лететь
на Север? - Пурговать и греть воду". Я вспомнил страшные рассказы об
арктических метелях, которые хоронят человека в двух метрах от дома.

Но разве испугались этих трудов и опасностей сибиряковцы, которые под
парусами вывели потерявший винт ледокол к Берингову морю?