они встретили нас, тем более что меня вел под руку Митя. Я села, оправила
платье и тоже посмотрела вокруг себя пренебрежительно-равнодушно. В
ресторане было несколько залов, и я немного пожалела, что мы не заняли;
столик в соседнем - там были зеркальные стены. Лысый официант с застывшим
морщинистым лицом подал нам карту. Я заказала - и это тоже сошло
превосходно, между прочим, отчасти потому, что Митя, кажется, и сам не знал,
кто из нас должен был заказать обед, или не придавал этому никакого
значения.
есть, так что, когда официант подал закуску, я с трудом заставила себя
проглотить немного салата. Суп пошел легче, но, протянув руку за солью, я
опрокинула одну из многих рюмок, стоявших подле моего прибора, и проклятая
рюмка на высокой ножке разбилась. Митя засмеялся я сказал: "К счастью!" Я
тоже засмеялась, но покраснела, и свободная, уверенная манера, с которой я
только что разговаривала, равнодушно поглядывая вокруг, мгновенно исчезла.
заметила странную перемену, происшедшую за нашим столом. Только что Митя
оживленно рассказывал о съезде, на который, оказывается, приехали тысяча
пятьсот человек. И вдруг он замолчал. Брови нервно поднялись, губы сжались.
Он побледнел, мне показалось, что сейчас ему станет дурно. Я обернулась.
Глафира Сергеевна под руку с Раевским выходила из соседнего зала.
была необычайно красива! Гладко причесанные на прямой пробор волосы
открывали прекрасный лоб, прямой и чистый. Широко расставленные темные глаза
блестели на полном, слегка порозовевшем лице. Она была в черном бархатном
платье, по-модному длинном, почти до земли, и на открытой шее виднелось
агатовое ожерелье - нарочно, чтобы подчеркнуть белизну прямой красивой шеи.
Раевский, у которого было довольное лицо, вел ее с хвастливо-самоуверенным
видом.
кажется, не заметили нас, - и наступило молчание. Я что-то спросила, он не
ответил. Наконец он поднял голову, и я увидела то почти физическое усилие, с
которым он вернулся ко мне и к нашему разговору.
Ах да! О съезде. Так вот как это начнется: нарком опоздает, и Николай
Васильевич, приняв государственный вид, - иногда это у него выходит, -
объявит, что ему особенно приятно видеть этот съезд в Ленинграде. О том, что
еще приятнее для него было бы увидеть его в Чеботарке, он, разумеется, не
скажет ни слова.
чуть не убил! - весело сказал он. - Бог мой, как мне запомнилась каждая
мелочь! Вы были в потертой плюшевой жакетке, "бывшей" зеленой, платок
крест-накрест завязан на груди, и один валенок упал в снег, когда я взял вас
на руки. Вы знаете, что я решил стать врачом у вашей постели?
увидел, как вы умирали, решил, что стану врачом. Больше того, милый друг!
Дал слово, что, если вы умрете, я покончу с собой! Но вы, как сказал Генрих
Гейне, "прошли мимо и оставили меня в живых!". Что же еще оставалось мне
делать, доктор, - смеясь, спросил Митя, - если не посвятить себя медицине? Я
был потрясен загадкой вашего выздоровления и вот...
НА СЪЕЗДЕ
я сразу поняла, что нечего и думать попасть на съезд без билета. Машка
Коломейцева помогла мне. Мы встретились в вестибюле, она спросила, почему у
меня такой постный вид, подхватила под руку и сказала злой контролерше:
спросила: "Что подаем?" - Маша беззаботно махнула рукой и сказала:
чьи-то чужие кресла, на которых лежали бумажки с загадочными буквами "ЧОБ" -
член организационного бюро, как догадалась Машка. В президиуме сидели
главным образом старики, и среди них была особенно заметна фигура Коровина,
о котором Петя Рубакин в перерыве сказал, что в прошлом он был главным
санитарным инспектором белой армии - ни больше ни меньше! Он же показал мне
Николая Львовича Никольского - знаменитого ученого, одного из основателей
русской микробиологии.
нос, скрестив длинные ноги.
президиума - немного сгорбленный, седой, лысый, милый, в потертом пиджаке и
модном галстуке, который, тоже, как всегда, был завязан криво. Он объявил,
что нарком "задержался" - таким образом, Митино предсказание подтвердилось -
и что поэтому "в ожидании его приезда" следовало бы начать работу. Машка
прошептала:
накануне услышала от Мити в ресторане "Донон". Он перечислил обширные
задачи, стоящие перед советским здравоохранением в связи с пятилетним
планом, и широко обрисовал современное положение дел в практической и
научной медицине.
"выдающихся деятелей, которые были душой предшествующих съездов", и начались
доклады. Машка не давала мне слушать. То она, как глухонемая, при помощи
пальцев разговаривала с кем-то на хорах, то смеялась над знакомым студентом,
энергично записывавшим выступление Заозерского, которое назавтра должно было
появиться в газете. То кокетничала одновременно с тремя молодыми людьми,
сидевшими за нами.
но через пять минут соскучилась, заявила, что у меня не хватает "серьезного,
ответственного отношения к делу", и выдумала новую игру: стала писать
знакомым студентам анонимные записки, глупые, но довольно смешные.
появился на эстраде - не за столом президиума, а в глубине, на ступеньках
справа.
знал, что ты здесь. А потом ты нас познакомишь.
беспричинного веселья. Это были минуты, когда я была твердо, безусловно
уверена, что меня ждет самое лучшее, самое прекрасное в жизни. Именно это
чувство вдруг овладело мной, когда я взялась за карандаш, чтобы написать
Мите. Что-то радостное зазвенело в душе, откликаясь на сиянье хрустальных
люстр, на строгость белых колонн, на всю праздничную нарядность
великолепного зала, - и вместо двух слов я написала Мите черт знает что!
Какой-то длинный, запутанный, восторженный вздор; были даже стихи - не мои,
разумеется, а Тихонова, которым я тогда увлекалась.
сказала "ого!" и, сложив записку, написала на обороте: "Доктору Львову".
успела опомниться, моя записка пошла гулять по рядам, приближаясь к Мите.
начинала показывать, кому предназначается записка, что сидевший рядом с нами
маленький старичок в пенсне наконец потерял терпение и прошипел:
пухлыми щечками, прекрасно одетый, держа в руках один узкий листок бумаги,
поднялся на кафедру и выжидательно склонил голову набок.
ДОКЛАД
профессор Горский, занимавшийся "территориальным распределением кишечных
инфекций", и Машка, соскучившись, стала уговаривать меня пойти на новый